Наш танк ударило, прожгло насквозь. Командир рядом со мной сидел, я видел, что его наповал осколками изрешетило. Рукой провел, а он весь в крови, комбинезон — в клочья. Меня тоже контузило, как и остальных в машине.
Но мы, четверо, из танка успели выпрыгнуть. Глядим, два других танка тоже горят. Фаустпатроны реактивной струей броню прожигали насквозь, танки мгновенно вспыхивали.
Ситуация получилась такая. Командир взвода и командир нашей машины погибли сразу. Еще четверо танкистов, погибшие или тяжело раненные, остались в горящих «тридцатьчетверках». Мы, девять человек, бежали от засады. Командир танка, единственный уцелевший офицер, был тяжело ранен.
Может, нас всех и добили бы. Но сыграли свою роль два обстоятельства. Кто-то из опытных сержантов взял в свои руки инициативу. Поле, по которому мы бежали (вернее, пытались бежать) — контуженые, обожженные, было прорезано дренажными канавами.
Кроме того, успели захватить с собой автомат, имелось три-четыре пистолета и несколько гранат. Как знали, что в подобную ситуацию попадем. А ситуация очень скверная. Не случалось такого, чтобы за минуту целый танковый взвод, три новых мощных «тридцатьчетверки» подожгли.
Человек семь немцев выскочили, чтобы нас добить. Им было весело глядеть, как горят наши машины, а контуженые, обожженные «Иваны», пригибаясь, убегают прочь. Сержант, который взял командование на себя, понял, что бегущих добьют очередями в спину. Показал на дренажную канаву:
— Прыгай сюда. Сейчас мы им, блядям…
Тяжко пережить момент, когда из огня выскакиваешь, глядя, как корчится в пламени твой товарищ, а ты ему помочь не в силах. И неизвестно, сумеешь ли сам из люка выкатиться, когда комбинезон на тебе тлеет и задыхаешься от дыма. Но уж если пережил и пришел в себя — злости на троих хватит.
Из пятнадцати человек нас девять осталось. Двое-трое были сильно обожженные, с осколочными ранениями, остальные обороняться могли. Сержант открыл огонь из автомата, захлопали пистолетные выстрелы, бросили гранаты. Я тоже стрелял из своего ТТ, выпустил обойму и вставил запасную.
Попал в кого или нет, не знаю, но немцы, кинувшиеся сгоряча за нами, не учли, что имеют дело не с новичками, а много чего повидавшими бойцами. Один, второй фриц свалился. Одного потащили назад в лес под руки, другой так и остался лежать.
Я лихостью наших танкистов хвалиться не буду. Какая уж тут лихость, когда прозевали засаду и потеряли машины! Но и добить себя мы не дали. Сыграл роль дружный, может, и не слишком меткий огонь, и, кроме того, немцы боялись, что появятся еще наши танки.
Пехота нам помочь не могла, слишком далеко от нас находилась. Но открыли огонь «трехдюймовки», расположенные за позициями пехотинцев. Немцы не стали ждать, когда по ним пристреляются, тем более от нас потери понесли, и убрались от греха подальше. Свою задачу они выполнили — уничтожили танковый разведвзвод. А убитый немец, оставшийся лежать в снегу, не такая уж большая плата за три уничтоженных русских танка.
Вскоре подоспели санитары, оказали первую помощь. Лейтенант, молодой, как и мы, парень, умер позже от тяжелых ранений в санбате. Спрашивать за уничтоженный взвод было не с кого. Нас подбадривали. На войне всякое случается. Роты, батальоны в наступлении гибнут. Из этой истории понял я одно: просто выпала нам задача, которая ничем хорошим и не могла кончиться.
Разведку вести надо было. Это — приказ. Отошли бы подальше от леса, то на открытом месте попали бы под огонь немецкой артиллерии. Командование сверху решило, что идти, прижимаясь к лесу, более эффективно. Наша цель была — обнаружить артиллерийские, пехотные позиции. Никто не думал, что влетим мы в засаду, где от силы человек двадцать фрицев было. Но, вооруженные фаустпатронами и поджидающие танковую разведку, они сработали умело.
Кто-то из нас попал в санбат, кто-то лечился в бригадной санчасти. Я от санбата отказался. А дней через десять собрали четверых танкистов из погибшего взвода и приказали идти на место боя. Похоронить погибших товарищей и подготовить машины к эвакуации.
К тому времени наши войска продвинулись вперед. Лес и эта злосчастная дорога были уже в тылу. На всю жизнь я этот поход запомнил. Словно специально наказание нам выдумали (хотя это было не так). Просто мы лучше других знали место боя, да и кого еще посылать?
Кроме оружия захватили с собой лопаты, кирки и пошли. Смотрим, стоят три наших танка, как и стояли. Люки распахнуты, окалина, покрытая инеем, башни на месте, хотя все три машины выгорели изнутри.
На погибших ребят смотреть страшно. Черные, как головешки. У кого голова, у кого рука оторвана. Некоторых скрутило жаром так, что нарочно не придумаешь. Руки, ноги во все стороны торчат, тела промерзшие, не сгибаются. Вытащили четверых, а двое в люки не пролезают. Смотрим друг на друга:
— Что делать?
— Вытаскивать, — буркнул кто-то.
Лучше не рассказывать, как мы их вытаскивали, чтобы матерей и жен погибших товарищей не травмировать. Вырыли могилу. Столбик, фанерную дощечку с именами погибших заранее приготовили и с собой принесли.
Закопали наших товарищей, соорудили аккуратный бугорок и воткнули столбик с табличкой. Дали, как полагается, три залпа в воздух, постояли у могилы. Долго ли продержится столбик и братская могила? Чужие, враждебные кругом места. Или немец, или прибалт, проходя, собьет ногой дощечку.
Да если и не наткнется никто, затопит все вокруг талой болотной водой, размоет бугорок, а потом пойдет в рост трава, и не останется следа от братской могилы. Вот такие невеселые мысли бродили в моей голове, когда возвращались в часть.
А меня, когда я отходил от контузии, взял к себе в штаб батальона старший оперуполномоченный особого отдела СМЕРШ. Старший лейтенант, по характеру простой. Я ему по разным мелочам помогал, числился вроде ординарца.
Однажды особист позвал меня, усадил за стол напротив и сообщил, что идет набор в Саратовское танковое училище. Требовалось образование семь классов и хорошая характеристика. Насчет характеристики у меня было в порядке, а вот с образованием… я ведь всего шесть классов закончил.
Аттестатов не требовалось, кто их на войне с собой носил? Мог соврать, но не решился. Начну сдавать экзамены, или во время учебы выяснится, что я недоучка. Чем все кончится? Здесь я сержант, ребята меня уважают, а там выгонят с треском за вранье и сунут рядовым в окопы.
Особист меня убеждал, что шесть или семь классов — это формальность. Я опытный танкист (как же, два раза горел!), и такие люди для училища нужны. Отучусь полгода, стану офицером. Разве плохо? Конечно, неплохо. Только в восемнадцать лет голова по-другому работает. Начал я рассуждать, что война к концу идет и я хочу довоевать до Победы в своем батальоне. Старший лейтенант от такой наивности даже выругался:
— К концу… к какому только — непонятно. Ты за четыре месяца дважды в танках горел, чудом выбрался. Или, считаешь, Бог троицу любит? Ждешь, когда в лоб снаряд получишь?