Опять захрипела рация:
— Пятый, Пятый, всех мужчин задержать, заберешь с собой. Мародерничать запрещаю. Если увижу у кого-нибудь хоть тряпку, расстреляю на месте, тебя первого. Доложи, как понял?
Рация с треском и хрипом отключилась.
Боевики были уже далеко от села, где провели ночь. Горы надежно защищали их от врага и холодного ветра. Пленных с ними уже не было, их оставили лежать у подножия горы. Грязно-зеленые тела были почти неотличимы на фоне пожухлой травы. Пятна крови цвели причудливыми жуткими цветами. Аслан замыкал колонну. Поднявшись на вершину, он оглянулся: над селом к небу поднимались густые клубы дыма и огня.
Российские солдаты, возвращающиеся из Чечни, становились легкой добычей бандитов. Охоту на них открыли не чеченские боевики, а свои же преступники. Опасность представляли все, начиная от вокзальных проституток со своими сутенерами и кончая продажными российскими ментами. Военнослужащие, принимавшие участие в контртеррористической операции, за день боевых действий получали более 800 рублей плюс выплаты за должность, звание, выслугу лет. В месяц выходило около тысячи американских долларов, по российским меркам — деньги немалые.
Люди, по несколько месяцев проведшие в зоне боевых действий, не выпускающие из рук оружия и не снимавшие одежды, попав на территорию, где не стреляют снайперы, не взрываются мины и растяжки, мгновенно теряли чувство бдительности. Этому немало способствовала яркая реклама ночных городов, изобилие коммерческих киосков, доступность и близость ярко накрашенных женщин.
Олег Воронцов, начальник санчасти 3-й комендантской роты, возвращался в родной Саратов. Позади остались шесть месяцев походной военной жизни, полные грязи, крови и страха. Впереди ждали долгожданная академия и любимая жена. Все складывалось удачно, Олег был жив, в кармане лежали деньги за последние два месяца, и если бы не запах немытого тела, преследующий его всю дорогу, жизнь можно было бы считать вполне сносной. До поезда оставалось более пяти часов, по вокзалу бродили пьяные контрактники, в углу кто-то всхлипывал, скрежетал зубами и ругался матом.
Олег решительно встал, бросил на скамью газету, рекламирующую женские прокладки и памперсы. Удивительно, но телефон-автомат работал. В этом городе жил бывший старшина роты, прапорщик Сологуб, уволившийся по ранению, и Олег от нечего делать решил ему позвонить.
Сологуб, как всегда, был немногословен:
— Ну? — спросил он в телефонную трубку.
— Игорь, это Воронцов.
— Ты где?
— Я на вокзале, жду поезд.
Сологуб немного подумал:
— Значит, так: сейчас выходишь из вокзала, с правой стороны будут стоять ларьки. Подойдешь к крайнему справа, там вывеска «У Максима». Берешь водку, садишься в тачку и едешь ко мне. Поднимаешься на третий этаж, записывай адрес. Звонить не надо, дверь открыта. Через двадцать минут жду. — Сологуб подумал и добавил: — Когда будешь брать водку, скажи, что для меня, а то увидят в форме, всучат какую-нибудь отраву. Вашего брата здесь уже немало похоронили.
Последняя фраза неприятно резанула слух, но отступать было поздно, и Олег, взвалив на плечо спортивную сумку с игривой надписью «Playboy», пошел к выходу. Пожилой милиционер со спаренными магазинами на автомате безучастно посмотрел ему вслед.
Через двадцать пять минут частник затормозил свой воняющий бензином «жигуленок» у серого пятиэтажного дома с темным подъездом. Прыгая через две ступеньки, Олег стал подниматься на третий этаж. Свет в подъезде не горел, воняло кошачьей мочой, и Воронцов даже засмеялся про себя, так это напоминало офицерскую общагу, где он жил с женой. Видно, все российские города похожи друг на друга, как две капли воды.
Дверь в квартиру и в самом деле была не заперта. Олег переступил порог и остановился в нерешительности. Квартира была запущена и напоминала скорее ночлежку, а не жилье. В прихожей валялась разномастная обувь, какая-то одежда, по комнате плавал табачный дым. Раздался голос Сологуба: «Олежка, проходи». Воронцов, не разуваясь, прошел в комнату и увидел прыгающего ему навстречу старшину. Левая штанина ампутированной ноги была застегнута булавкой. Обнялись. Сологуб откинулся в кресло:
— Олег, тебя мне сам бог послал. Представляешь, с утра ни капли, настроение паршивейшее, хоть в петлю лезь. Только тебе придется на кухне командовать. Сам видишь, из меня домохозяйка плохая.
Старшина незаметно смахнул с лица пот. Воронцов понял, что Сологуб не просыхает, наверное, со дня своего возвращения. Уже проклиная себя за телефонный звонок и этот визит, он достал из сумки водку, колбасу, консервы. Нарезал толстыми ломтями хлеб и колбасу, свернув с бутылки пробку, налил в стаканы.
— Давай, Игорек, накатим по соточке, потом я с твоего разрешения окунусь в ванной, а то провонял потом, как скаковая лошадь.
Звонко чокнулись стаканами, проглотили обжигающую жидкость.
Стоя под струей воды, Воронцов чувствовал, как под действием воды и спиртного уходят страх и усталость, тело и мысли становятся легкими, жизнь начинает казаться прекрасной, будто не было смертей, болезней, крови, холода, страха. Прошлое казалось сном. Не было войны в двухстах километрах от этого прекрасного города, не было оторванных рук и ног. Он никогда не держал на руках простреленную снайпером голову Сашки Веретенникова, не собирал в разорванный живот окровавленные кишки незнакомого чеченского пацана, подорвавшегося на собственном фугасе.
Когда он, растираясь полотенцем, вошел в комнату, то понял, что Сологуб зря времени не терял и успел пропустить еще стаканчик. Опять выпили — теперь за встречу. Будто стараясь наверстать время вынужденного молчания, старшина спешил излить душу:
— Ты знаешь, Олег, я ведь уже три месяца пью беспробудно. Веришь, протез заказать некогда. Деньги, что с войны привез, все пропил, жена ушла, друзья нормальные забыли. Заходят сейчас пьянь и рвань да еще те, кому выпить негде. А я рад, нальют мне стаканчик, и вроде жить становится легче.
Сологуб замолчал, прикурил сигарету, долго молчал.
— Я вот долго думал, кому и зачем была нужна эта война. Кого мы там защищали, каких русских стариков? Сколько их осталось под развалинами в том же Грозном. Сколько пацанов-несмышленышей положили за эти две войны. А сколько осталось инвалидов и уродов, которые кроме как о стакане или игле ни о чем не могут думать. Вот, как я, например. Но я-то уже пожил да и грешил много. За это Господь меня, видно, и наказывает. Ладно, давай по третьей.
По устоявшейся традиции третий тост пили молча — за павших, за тех, кто не вернулся.
После этого пили еще, появились какие-то незнакомые мужики, принесли еще водку. Воронцов слушал их разговоры и думал о том, как он был наивен, радуясь тому, что жив, что в отличие от этих людей у него есть будущее.
К тому времени, когда Воронцов собрался уезжать, все уже основательно набрались, Сологуб допрыгал до порога, на прощание обнялись, и Воронцов ушел.