— Проклятые пацаны, опять курили «шайтан-траву».
Выйдя из дома, он дает подзатыльник сидящему у огня Валерке:
— Говорил тебе, не кури в доме. Устроишь пожар, хозяин тебя в горы продаст, будешь вместо ишака воду возить.
Ругается он больше для порядка, «шайтан-трава» — это не страшно, обкурившись, пацаны хохочут, их не тянет домой или на подвиги, как того, которого он убил. Ножи подумал, что стареет, раньше он никогда не вспоминал тех, кого убил. Было ли ему страшно, когда он убивал? Нет. Даже тогда, когда он первый раз в жизни зарезал человека.
Это было в Казахстане. Ножи украл с тока мешок пшеницы, даже не украл, а собрал просыпанное. Когда нес зерно домой, попался на глаза председателю. Тот привез его в контору, долго ругался, называл чеченским выблядком. Председатель был здоровый, он глыбой нависал над тщедушным мальчишкой, но когда замахнулся для удара, тот скользнул ему под руку и ударил сапожным ножом в сердце. Председатель был фронтовик и орденоносец, только малолетство спасло Ножи от расстрела. В лагере он научился делать ножи всех форм и конструкций — стреляющие, выкидывающиеся, финки, кинжалы, кортики. Равных ему в этом ремесле не было. Не раскрутили его на новый срок только потому, что он делал ножи для администрации Управления лагерей. Через двенадцать лет он освободился, потом снова сел, потом бежал, сидел, снова освобождался. Когда умерла мама, он добивал семилетку на Урале. Так и не смог ее увидеть напоследок, может, поэтому она так часто ему и снится, его мама.
Ножи разлил чифир по кружкам, себе отдельно, солдатам в одну на двоих. Он всегда ел и пил из отдельной посуды. Позавтракали вчерашней кашей. Пока солдаты таскали песок и готовили раствор для бетонирования, он решил сходить в центр села, прикупить сигарет и чая.
Ножи шел по улицам села, не обращая ни на кого внимания. Местные жители привыкли к нелюдимому старику и уже давно не обращали на него внимания, считая слегка помешанным. Подходя к магазину, Ножи обратил внимание, что за ним идет какая-то женщина, не решающаяся с ним заговорить. Старик решил, что это какая-то местная, которой нужно вскопать огород или сделать какую-то мужскую работу по дому. Выйдя из магазина, он увидел, что женщина ждет его у крыльца. На вид ей было лет 40–45, явно не местного обличья. Она несмело тронула его за рукав:
— Послушайте, как вас зовут? — Смутившись от его молчания, торопливо заговорила. — Я ищу своего сына, его зовут Алеша, Алексей Савельев. Говорят, он находится у вас. — Тут же исправилась. — Работает с вами, он — солдат.
Ножи молча ждал, смотря на нее бесцветными стариковскими глазами, потом неторопливо повернулся и пошел к дому шаркающей стариковской походкой. Женщина несмело двинулась следом за ним. Пройдя несколько метров, старик повернулся к ней лицом и, дождавшись, когда она приблизится, провел ребром ладони по своему заросшему седым волосом горлу:
— За мной не хады, а то смерть…
Увидел ее побледневшее лицо и, удовлетворенно усмехнувшись, пошел дальше. Его никто не преследовал.
День прошел, как обычно. Парни работали, иногда покрикивая друг на друга. Вечером приехал Вахид, привез мясо и водку. Приказал Ножи разжечь костер для мангала и приготовить мясо для шашлыков. Солдатам дали бутылку водки, поесть и закрыли в доме, приказав сидеть очень тихо. Чуть позднее на своих «Жигулях» приехал участковый Умар Сатоев. Долго ходил по двору, оценивая кладку, выложенный фундамент, замерял шагами размеры строящегося бассейна — гордость Вахида. Косился на амбарный замок, висящий на двери. После того как выпили и закусили шашлыком, Вахид, будто между делом, передал капитану конверт с деньгами. Вытирая пот с раскрасневшегося лица, захмелевший Сатоев грозил Вахиду пальцем:
— Я знаю все твои проделки, Вахид, но ты можешь не бояться, пока мы с тобой друзья, тебя никто не тронет. Здесь начальник — я.
Вахид улыбался, подкладывая участковому куски помягче — эта дружба ежемесячно выливалась ему в кругленькую сумму, но иначе было нельзя, игра стоила свеч, участковый действительно закрывал глаза на все, что делал Вахид. К тому же благодаря этой дружбе он знал все, что готовится в местной милиции. Попробовал бы участковый вести себя иначе, его участь давно бы уже была решена. Восток есть Восток, ценность человека и степень почтительности здесь определяются его близостью к власти.
Старик не участвовал в застолье, сидя в уголке, он ворошил угли, переворачивал шашлык, усмехаясь про себя: «Все менты одинаково продажны, что в России, что дома, в Ингушетии».
Проводив изрядно захмелевшего милиционера домой, почти трезвый Вахид подсел к Ножи:
— Ну, рассказывай, старик, как дела. Доволен ли ты жизнью?
Тот смотрел на него равнодушными глазами:
— Хорошая жизнь, хозяин. Курить есть, чай есть, лучше, чем на зоне.
Вахид удовлетворенно кивал головой, потом пьяно икнул:
— Смотри, старик, за этих пацанов ты головой отвечаешь, если они сбегут, нам обоим крышка.
Старик хмыкнул:
— А куда они сбегут? Опять в Чечню, что ли, так до первого поста, а потом секир-башка.
Вахид удовлетворенно кивнул и, пьяно покачиваясь, пошел к своей машине.
Через несколько минут взревел двигатель, и он уехал.
Старик лежал на своем топчане, ему не спалось, почему-то вспоминался родительский дом. Небритый, весь в пыли отец, приехавший с поля и подкидывающий его к потолку дома. Ножи вспоминаются мамины руки, вытирающие его слезы, когда их рыжий пес Бек приполз домой с выпущенными кишками, кто-то из соседей ударил его вилами. Мама тогда плакала вместе с ним и говорила:
— Тамерлан, ты же — мужчина, ты — чеченец, не смей плакать.
Ножи лежит молча, закрыв глаза, и по его щеке катится слеза. Звенят цикады, головы дурманит запах сирени. Солдаты выпили бутылку водки, хмель не берет. Они лежат молча, в темноте тлеют огоньки сигарет. Обо всем уже переговорено. Кажется, что время остановилось, у них осталось только прошлое, нет настоящего и не будет будущего. Бежать бесполезно, у этих тварей все схвачено, их будут ловить местные жители и милиция. Если даже не убьют сразу и удастся добраться до России, Валерку ждет трибунал за самовольное оставление части, Алексея ждет Чечня, опять война, вши, кровь, грязь. Очень хочется оказаться дома, но еще больше хочется жить.
Утром Ножи был мрачнее обычного, он яростно месил лопатой раствор, ворча и матерясь на солдат. Старик ругал их за неповоротливость, неумение работать, за молодость и за желание жить. Два дня он не ходил в магазин, по вечерам закрывал солдат под замок и долго сидел у тлеющего костерка, молча куря и смотря на угасающие угли.
Через несколько дней старик опять пошел к магазину. Женщина ожидала его у крыльца. Не обращая на нее никакого внимания, он купил сигареты, спустился с крыльца и присел на корточки в зарослях сирени, зная, что она смотрит ему в спину. Некоторое время спустя забелело ее платье, и, прерывисто дыша, она остановилась рядом. Старик молча курил, медленно и нехотя выпуская дым. Казалось, что мысли его, подобно сигаретному дыму, улетают куда-то далеко от этого места.