Утром, днем и вечером его волновал один и тот же вопрос: сколько еще осталось дней на учебу? Сегодня он дал всем передышку, но она будет последней. Больше такой щедрости позволить нельзя.
Дорога незаметно привела его к перелеску, через который протекала небольшая речушка. Он ходил здесь каждый день, но всегда торопился. У него не было раньше времени ни посмотреть, ни увидеть то, что сейчас напомнило ему его Белоруссию с нехитрой, но незабываемой красотой.
Присев у мостика, закурил. Достал блокнот и стал просматривать записи, сделанные им на полетах. Тут были и оценки за полеты, и замечания каждому летчику. Сделав еще несколько заметок для разбора и указаний по новому дню, Наконечный поднялся, оглядел еще раз место, где отдыхал. Хотел было попить из речки, но, посмотрев на свои чистые сапоги, раздумал.
— Спасибо, мостик, за отдых. Ну а попью лучше чаю.
А потом уж себе:
— Летать и летать. Только так.
Наконечный сдержал свое слово: главным для всех стали полеты, а учебными классами — аэродром и полигон. День весеннего равноденствия разделил в сутках время на день и ночь поровну, но командир с этим не согласился и оставил для ночи — сна — только шесть часов. Штурм стал всеобщим, недовольных и нерадивых не было.
Надо было добиться хорошего взаимного понимания летчиками друг друга в воздухе и беспрекословного повиновения младших по должности старшим.
Командирам и комиссару полка нужно было найти надломленных предыдущими неудачами. Среди уже воевавших и раненых отыскать тех, у кого, может быть, закрался в душу чертик страха. Внимательно присмотреться к новеньким, к молодым, так как молодость и незнание часто порождают легкомыслие. Успеть.
Ведров должен был за оставшееся короткое время, не выключая командиров из полетов и повседневной жизни, долечить им раны, а кое-кому и убрать особенно мешающие осколки. И тут больше всего досталось Пошиванову, который был самым богатым по «хранению» в теле фашистского железа.
Наконечный и Мельник долечивание ран и мелкие операции оставили на совести полкового врача и летчиков. Они должны были сами решать вопрос: когда летать, а когда «ремонтироваться». И если летчик приходил на полеты и просил подсадить его в самолет, то его подсаживали и устраивали в кабине молча, как будто ничего особенного в этом не было.
Успеть.
Партком и его секретарь Шумалов должны были навести порядок в своем партийном хозяйстве. Принять всех достойных в партию и повседневно вести широкую политическую работу. Работать со всеми вместе и с каждым в отдельности. Через политинформации, радио и письма связать полк с жизнью страны и подготовить людей к тяготам фронта.
Надо было показать людям трудности. Убедить, что только разгром врага мог вернуть людям полка их семьи, стране и народам счастье мирной жизни. Верность идеалам социализма и преданность партии, любовь к близким и Родине надо было превратить в ненависть к фашистским захватчикам, патриотизм и бесстрашие — в готовность к подвигу, знания и умения — в яростную и стремительную атаку, в постоянную жажду боя на уничтожение врага на земле и в воздухе.
Успеть.
Штаб обязан был всех обуть, одеть, оформить документы по ликвидации бомбардировочного полка и решить все правовые и финансовые вопросы полка штурмового, обеспечить семьи людей полка денежными аттестатами, разного рода документами, разослать письма и ходатайства по оказанию помощи семьям погибших и устройству эвакуированных.
Каждый и всякий по своей службе должен был что-то успеть.
И все эти «успеть» преломлялись через летчика, через его готовность вести бой, так как всю пирамиду боевой готовности полка венчает атака.
Все светлое время полк летал, а когда темнело — готовился к полетам. Спали летчики мало, но еще меньше спал технический состав.
Наконечный считал полеты, дни и торопился. Он хотел обогнать весну и события. Но, оказывается, считал не только он. Оценивали готовность полка к боям и старшие начальники.
Через месяц после начала полетов на штурмовике полк получил распоряжение: полеты прекратить, подготовиться к перебазированию. Куда? Пока не было указано. Но направление могло быть только одно — фронт.
Сейчас летчикам было легче, чем в июне сорок первого. Они знали врага, а война накрепко вошла в суровый быт, в повседневную жизнь.
Командир и комиссар считали, что полк готов к боям. Как начальники они спокойно ждали приказ и были уверены в его выполнении.
Они знали подчиненных им людей.
А личное?
Личное для Наконечного сейчас как бы не существовало. Горе, которое он глубоко прятал у себя в груди, проросло у него ненавистью к армии врага, к фашистской идеологии мракобесия и разрушения, превратилось в духовное орудие превосходства над вражеским солдатом и офицером. Его личные интересы сейчас были сконцентрированы только на атаке, на прицеле и боевых кнопках сброса бомб, пуска реактивных снарядов, гашетках для стрельбы из пушек и пулеметов.
Для Мельника личное, в узком смысле этого слова, было проще: семья его в Ростове, может, будет под Уфой. Но так это было только на первый взгляд. Комиссар, убеждая других, был сам глубоко уверен в том, что погибшие и плененные сотни тысяч бойцов и командиров, разрушенные деревни и поселки, сгоревшие хлеба и леса — все это его личные потери, тяжелая дань за оставшихся в живых. Для него неоспоримой истиной было одно — нужно пройти через огонь войны и уничтожить врага, чтобы победой почтить погибших.
Вчера железнодорожный состав увез на фронт последнее имущество и людей наземных служб полка. А сегодня уходил на запад и воздушный эшелон.
Осипов своим звеном взлетел последний, и теперь их замыкающая четверка «илов», выполнив прощальный круг над аэродромом, шла следом за виднеющейся впереди такой же группой. Погода была ясная, и видимость ориентиров более десяти километров создала у Матвея благодушное настроение. Делать было вроде бы и нечего: самолет летел как бы сам по себе, самостоятельно, и он стал вспоминать вчерашнее вручение ему карточки кандидата в члены партии.
Событие это вызвало у него праздничное ощущение и даже тревожное сердцебиение. Слова благодарности за доверие прозвучали у него напыщенно и очень громко, что не осталось незамеченным Мельником.
Он улыбнулся доброжелательно. И неофициально, по-дружески, сказал ему:
— Ты, Матвей, хотя и не казак, но карточку получаешь из рук донского казака. И с моим же поручительством. Так что я тебя считаю теперь донским казаком. А у нас обычай: когда бы и сколько бы казак ни пересекал Дон, вброд или вплавь, на коне, в лодке, на пароме, он всегда отдает Дону монету. Хоть копейку, но бросает в воду. Имей теперь это в виду.
Матвей не забыл наказ и запасся медным пятаком, он потяжелее других денежек. И теперь ждал свидания с рекой, готовясь исполнить положенный ритуал. Слева от самолетов на зеленоватых холмах проплыла Пенза с белыми дымками из паровозных труб. А потом показалась железная дорога, вдоль которой предстояло им лететь. Железные ниточки рельсов вначале ушли на юг от линии пути, а потом вернулись к самолетам, чтобы вновь убежать в сторону. Затейливо петляя в хаосе долин и холмов, дорога как бы сопровождала «илы» в их движении на запад. И когда самолет Осипова вновь пересек ее полотно, он усмехнулся: «Это тебе не в авиации: соединил на карте пункты вылета и посадки прямой линией, и вперед. Ни ухабов, ни мостов, только сам не заблудись». Определив, над какой точкой на местности они находятся, Матвей сказал по радио: «Пилоты, отметьте на карте место, где мы идем». И вновь стал рассматривать землю, стараясь запомнить увиденное.