Мы пролетели среди опаловой ваты неба над болотами бассейна Припяти. Небо понемногу прояснялось. Через просветы в облаках нам иногда открывались сосновые леса, тополиные посадки, какие-то деревни с красными крышами. Там была Европа.
Наконец, мы увидели голубые озера, расцвеченные островками, белевшими как водные луны. Мы были вблизи Литвы над главным штабом Гитлера.
Сначала я подождал у Гиммлера.
В автомашине, на которой за мной приехали на аэродром, я чувствовал, как сотни вшей разъедали мне кожу. Моя военная униформа была отвратительной. Можно было догадаться, что в Генеральном штабе, скромном, но где люди были одеты во все свежее, нам, диким фронтовикам, надо было сконцентрироваться. Поэтому я вошел в ванную и с час плескался там, как кусок старого жесткого мяса.
Гиммлер подарил мне замечательную зеленую рубашку. Это позволило мне не подбирать старую, брошенную в угол ванной, набитую славными вшами Украины, внезапно ошеломленными от такой впечатляющей атмосферы! В окружении рейхсфюрера СС мы довольно долго говорили и о них.
Унтер-офицер поправил ворот моей гимнастерки, оторванный во время одной рукопашной схватки. Я оставил на себе свою полевую униформу, которую выскребли, вычистили и выгладили, влез в свои огромные валенки и вечером сел рядом с Гиммлером в большую зеленую машину, которую он вел лично и в которой он привез меня за сорок километров от своего расположения к командному пункту фюрера.
Главный штаб фюрера, оборудованный на востоке Восточной Пруссии, был в начале 1944 года удивительным.
Мы прибыли туда в полночь. Под соснами фары освещали сотни и сотни работающих людей. Они строили фантастические бетонные укрытия. Фюрер жил в скромном деревянном домике. Мы вошли в квадратный вестибюль. Справа был гардероб. Слева, в глубине, широкая дверь отделяла нас от кабинета Гитлера. Мы подождали некоторое время. Гиммлер время от времени радостно говорил французские слова, которые знал.
Дверные створки открылись. Я не успел ничего увидеть, ни о чем подумать: Гитлер подошел ко мне, взял мою правую руку в свои и с чувством пожал ее. Вспышки магнезии освещали комнату. Киноаппараты также фиксировали встречу. Я видел только глаза Гитлера, исключительно живые и добрые: я чувствовал только эти руки, сжимавшие мои, я слышал только его голос, немного хрипловатый, приветствовавший меня, повторяя дорогие слова.
Мы сели в деревянные кресла напротив массивного камина. Я с изумлением смотрел на фюрера. Его зрачки еще сохраняли свой странный блеск, откровенный и гипнотизировавший. Но заботы четырех лет войны придали человеку впечатляющую величественность. Волосы поседели. Спина, бесконечно склоняющаяся над изучением карт и несущая на себе груз всего мира, ссутулилась. Довоенный фюрер исчез — страстный фюрер, шатен, с прямой, как альпийская ель, спиной.
Он держал в руке роговые очки. Все в его облике выражало собранность, озабоченность. Но энергия оставалась бодрой, живой как огонь. Он говорил о воле к победе через все испытания; он попросил рассказать деталь за деталью все этапы нашей трагедии.
Он углублялся в размышления, минут пять не говорил ни слова. Только легко двигались челюсти, как будто он размалывал в тишине какое-то препятствие. Никто не говорил. Затем фюрер вышел из медитации и возобновил расспросы.
* * *
Он подвел нас к карте фронта, чтобы знать с полной ясностью одиссею под Черкассами. Он попросил повторить все движения окруженных войск день за днем, следя по карте. Огромная комната была наполнена только этим голосом, спокойно расспрашивавшим, и нашими голосами, отвечавшими с плохо сдерживаемым волнением.
Каждая деталь в этом учебном классе говорила о простоте и ясности жизни: длинные столы светлой породы дерева, голые, как в монастыре, стены, лампы с металлическими абажурами, выкрашенные зеленым, которые хромированные провода спускали до самых карт. Фюрер работал ночи напролет в абсолютной концентрации. Он до утра вышагивал в этом бараке, размышлял, готовил свои приказы. С ним рядом жили только огонь в широком камине, вдохновленном германской историей, и большой рыжий пес, лежавший у стола.
Благородное животное молча сопровождало взглядом передвижения своего хозяина, который медленно ходил, сутулый, седой, давая вызреть за ночь своим размышлениям и мечтам…
* * *
Гитлер вручил мне ленту Риттеркройц. Я сражался как настоящий солдат. Гитлер признавал это. Я был горд.
Но то, что воодушевляло меня в ту волнующую ночь, так это авторитет, завоеванный моими солдатами в глазах Гитлера. Он сказал мне, что все мои офицеры повышены в звании и что он наградил сто пятьдесят моих товарищей Железными крестами.
Мы отправились на антибольшевистский фронт, чтобы имя нашей Родины, поверженное в мае 1940 года, вновь засияло, поднятое с триумфом, славой и честью. Будучи солдатами Европы, мы хотели, чтобы в Европе, что строилась так болезненно, наша старая страна заняла бы подобающее ее прошлому место. Мы были людьми державы Карла Великого, герцогов Бургундии и Карла V. Через двадцать веков чудного сияния эта страна не могла кануть в посредственность и забытье! Мы бросились навстречу страданиям, чтобы из нашей жертвы снова возродилось величие и право на жизнь!
В этом бараке, перед эти гением в полной мощи я говорил себе, что на следующий день весь мир узнает, что сделали бельгийцы под Черкассами, узнает о высшей чести, которой рейх удостоил страну солдат!
Я телом чувствовал себя сломленным, изможденным этими ужасными неделями. Но моя душа пела! Слава была со мной, слава для нашего героического легиона, слава, за которой был путь к возрождению нашей Родины!
* * *
На рассвете самолет фюрера доставил меня в Берлин, где я говорил перед группой европейских журналистов. Они, в свою очередь, повторят своим читателям ста ежедневных изданий рассказ о подвигах штурмовой бригады «Валлония». Затем я отправился в Париж, где говорил речь перед десятью тысячами собравшихся во дворце Шайо. Французские газеты были наполнены рассказами о нашей одиссее. Газета «Эвр» напечатала в трех колонках эти простые слова о нас: «Он сражается за Бельгию». И правда, все это мы делали для Бельгии. Это было неправдой только в отношении меня, потому что победа была оплачена страданиями всех моих солдат и жертвой всех наших погибших. Но зато в мятежном небе 1944 года лишний раз сверкнуло имя нашего народа.
В ночь с 20 на 21 февраля я добился у фюрера, чтобы штурмовая бригада «Валлония» получила двадцать дней отпуска. Из Главного штаба я тотчас телеграфировал распоряжения. Я знал, что мои парни были в пути, и не слишком волновался за них.
Этот отпуск был настоящим благословением, потому что, едва наши уцелевшие в окружении люди погрузились в поезд отпускников, как весь украинский фронт треснул, как старый дуб от удара молнии.
Это, впрочем, не удивило меня. Я видел, с каким трудом мощная танковая группировка южного направления немцев пробила нам выход из окружения, даже не дойдя до нас: нам пришлось броситься на врага и покрыть двадцать последних километров, перед которыми оказались беспомощными танки рейха.