Я проспал почти двое суток. А еще через пару дней Григорук переодел меня в гражданскую одежду, посадил на подводу и повез в соседнее село, к родне. Там меня снова спрятали в крестьянском доме, а утром пересадили на другую подводу. Такая «эстафета» продолжалась еще четыре раза. Добрые украинские люди спасали меня. Я даже не заметил, как очередной возница перевез меня через линию фронта.
Вскоре я оказался в полтавском госпитале.
Летом 1949 года поехал в это село поблагодарить Григоруков за свое спасение. Но на месте села были только развалины, заросшие бурьяном…
Забегая вперед, скажу, что из нашего взвода добровольцев выжило на войне только четыре человека. Все инвалиды. После войны встретил Якова Ройтберга. Дефект в височной кости после тяжелого ранения. Несросшийся огнестрельный перелом правого плеча. Сейчас Яков профессор-математик. Но самая неожиданная встреча произошла в июне 1945 года. На костылях меня выписали домой из кировского госпиталя, дали сопровождающего солдата. Еще до Киева сделали две пересадки. В Киеве, до начала посадки в вагон для раненых, проводница пропустила меня внутрь. Занял полку для сопровождающего, положив на нее костыли. Посмотрел в окно и обомлел. На перроне на костылях, без ноги, стоял мой одноклассник Сашка Сойферман, с которым мы вместе выходили из проклятого окружения в сорок первом году. Сойферман все эти годы думал, что я утонул во время нашей переправы через Днепр. Он выбирался к своим в одиночку. В 1942-м, под Сталинградом, в бою Саша потерял ногу.
— Что испытывал шестнадцатилетний мальчик Ион Деген, убивая в бою своего первого врага?
— Ликование. Когда увидел, как после моего выстрела упал убитый немец, я был очень рад! Потом мне часто приходилось убивать. Делал я это спокойно, без лишних эмоций и сантиментов. Шла война на уничтожение, и на этой войне не было места сомнениям или жалости, перед тем как нажимался курок. Но подобное сильное эмоциональное ощущение радости мне довелось испытать еще только один раз, летом сорок четвертого года. Большая группа немцев толпой убегала от танка по пологому склону холма. Можно было спокойно достать их из танковых пулеметов. Но почему-то скомандовал своему заряжающему поставить шрапнельный снаряд на картечь. Человек тридцать разорвало в клочья. В это мгновение я поймал себя на мысли, что испытываю то самое незабываемое ощущение, которое испытал в начале войны, когда застрелил «своего» первого немца.
— Для вас лично 1941 год является самым тяжелым периодом войны?
— Нет. Для меня лично самый страшный период войны — это наше отступление на Кавказе. И хоть я до сих пор не могу полностью осмыслить катастрофу сорок первого года, но тогда за моей спиной была огромная страна и вся Красная Армия, и вера в нашу победу покинула меня только один раз, когда я, раненый, лежал на днепровском берегу. А на Кавказе я неоднократно был свидетелем массового бегства с поля боя. Передовая полностью обезлюдела. Как-то, когда бронепоезд нашего дивизиона, в котором я служил командиром отделения разведки, остановился на полустанке Северо-Кавказской железной дороги и я увидел столб — «До Ростова-на-Дону — 647 километров», мне стало жутко… До Ростова 647 км, а сколько еще от Ростова до Берлина?.. Я четко понял, что вот он, край пропасти. И на какой-то момент меня охватило отчаяние…
— Сколько времени вы находились в госпитале?
— Почти пять месяцев. Еще в Полтаве меня осмотрел военврач третьего ранга, грузин, и сразу же заявил: «Ногу надо немедленно ампутировать!»
Я категорически отказался. Перспектива в 16 лет остаться безногим инвалидом была для меня неприемлемой. Я опасался, что меня усыпят, сонного приволокут в операционную и отрежут ногу. Боялся, что мне подбросят снотворное в еду, и поэтому менялся едой с соседом! Но все обошлось. Вскоре меня отправили в тыл, в Саратов, оттуда на теплоходе в Куйбышев. Дальше меня отправили в уральский госпиталь, на юг Челябинской области. Относились ко мне, шестнадцатилетнему пацану, в госпиталях очень уважительно. Седьмого ноября сорок первого раненым выдали в честь праздника по 100 грамм водки. Впервые в жизни попробовал ее. Водка мне тогда ужасно не понравилась. 21 января 1942 года меня выписали из госпиталя, со словами: «Жди призыва». Стояли пятидесятиградусные морозы. Чтобы не околеть зимой в старенькой шинели б/у и в таких же кирзовых сапогах, я подался на юг, в теплые края. В Актюбинске, на вокзальном продпункте, меня окликнул по имени капитан-пограничник. Это был Александр Гагуа, служивший до войны в погранотряде в Могилеве-Подольском и хорошо помнивший меня с той поры. Услышав мою «одиссею», он не колеблясь велел мне поехать в Грузию, в его родное село Шрома Махарадзевского района. Там же, на вокзале, он написал письма своему отцу Самуилу Гагуа и председателю колхоза села Шрома Михако Орагвелидзе. 16 февраля прошел пешком от станции Натанеби до Шромы 13 километров. Самуилу Гагуа к тому времени уже было 76 лет. От меня он впервые узнал о сыне, о котором не было сведений с начала войны. Меня очень тепло встретили в селе. В те дни я на всю жизнь влюбился в Грузию и в грузинский народ. Стал работать трактористом на тракторе СТЗ-НАТИ, вспахивал поля. 15 июня 1942-го, узнав, что на станции Натанеби стоит бронепоезд, я снова прошел 13 километров. Добро, нога к этому времени была почти здоровой. Грузины подарили мне на память красивый старинный кинжал. На станции стояли бронепоезда «Сибиряк» и «Железнодорожник Кузбасса». Я выяснил, где находится штабной вагон, и вскоре уже разговаривал с командиром 42-го отдельного дивизиона бронепоездов майором Аркушей, человеком невысокого роста, одетым в форму танкиста. Доложил ему о себе и попросил о зачислении в часть. Аркуша поинтересовался: «А карту знаешь?» Услышав мой утвердительный ответ, он велел нанести на «километровку» не очень сложную обстановку, которую тут же продиктовал. Посмотрел на карту и сказал: «Хорошо, малец! Беру тебя к себе адъютантом». Я ответил, что, если бы хотел быть адъютантом, то спокойно бы дожидался призыва. Майор улыбнулся: «Так чего же ты хочешь?» — «Воевать хочу!» Аркуша возмутился: «А я что, выходит, по-твоему, не воюю?» На мой ответ: «Майоров в бою ни разу не видел», командир дивизиона Аркуша улыбнулся и сказал: «Пойдешь в разведку!»
Что представлял собой отдельный дивизион бронепоездов? Дивизион был сформирован из добровольцев-железнодорожников. Большинство личного состава были бывшие танкисты, успевшие принять участие в боях на Хасане и Халхин-Голе. Боевые действия дивизион начал осенью 1941 года под Москвой. В дивизион входило два бронепоезда — «Сибиряк» и «Железнодорожник Кузбасса» и штабной поезд из пяти пассажирских вагонов. Боевой задачей дивизиона осенью 1942 года было — прикрытие направления на Моздок и Беслан. В январе 1943 года 42-й отдельный дивизион был переброшен в Иран и больше не принимал непосредственного участия в боевых действиях.
Бронепоезд выглядел так. С двух сторон бронепаровоза располагались по две бронеплощадки — бронированные вагоны с вращающейся башней, в которой установлено 76-мм орудие. На каждой бронеплощадке — 4 танковых пулемета, по два на каждом борту. По обе стороны бронепоезда две обычных железнодорожных платформы, на которых установлены 37-мм зенитные пушки и пулеметы ДШК. На каждой бронеплощадке экипаж из 16 человек. Личный состав бронепоезда 80–90 человек.