За завтраком мы мельком видимся с папой. Ему бы не следовало так много разъезжать. Каждый день, и часто — на фронт, чтобы у солдат были еда и шнапс. Ведь там, на фронте, слишком опасно.
— Папа, ты больше не будешь так часто нас бросать, правда?
— Нет, милая.
— Теперь лучше оставаться вместе.
— Это как?
— Всем вместе, всей семьей.
— Да, ты права.
Но он на самом деле и не слушает. Быстро глотает свой бутерброд и уже думает о работе. Как здесь грустно! В Шваненвердере было намного лучше. Папа возвращался вечером домой и всегда находил время для нас, даже если был очень занят или неважно себя чувствовал. В Шваненвердере уже весна, а здесь только пыль и грязь.
— Можно посмотреть кино?
— Нет, никаких фильмов. В кинозале сейчас конференция.
— Но когда же?
— Наверное, сегодня вечером, если не последуют новые налеты.
— Долго еще будут продолжаться эти налеты?
— Уже не очень долго. Скоро все кончится.
Хедда вполне довольна папиным ответом. Сколько раз мы уже слышали такое от родителей! Но пока ничего не кончилось.
Что-то горит. В саду горит. Дым тянется в нашу комнату. Картон пришлось отодрать. Огонь высотой до второго этажа. Во дворе стоят папины люди и разжигают один костер за другим, обливают бензином какие-то кучи. Да это же бумага, в огонь летят все новые и новые документы. Вон как бросается на них пламя, какой треск. Там, внизу, папы нет, он сидит у себя в комнате и наговаривает на пленку речь. Ее должны передать по радио еще сегодня вечером. Хотя у кого сейчас в Берлине есть приемники? Снова взрывы, люди отбегают от огня к дому, в укрытие. Стоят теперь у стены, прямо под нами. А где мама? Все гремит и грохочет, дождь гранат. Гром орудий уже совсем близко. Мы забиваемся в угол, прячемся между кроватями. Может, папа при таком грохоте сделает перерыв и укроется в безопасном месте? В комнату вбегает мама:
— Пойдемте, дети, пойдем отсюда, надо вниз, в бункер.
Целый день много стреляют. Наверх больше не разрешается, сидим то в бункере, то в галерее. Даже папины сотрудники теперь здесь. Бомбят так яростно, что невозможно разговаривать. Только урывками, по нескольку слов. Обедать никто не хочет. Так не может дальше продолжаться, мы долго не выдержим. Папа снова ушел, а ведь обещал, что теперь мы будем вместе. Вернувшись, вызывает маму на пару слов. Та берет нас и няню наверх, в комнату, и велит собираться.
Что она имеет в виду? Мама говорит:
— Мы идем к фюреру.
Хедда спрашивает:
— А там нам дадут пирога?
Хольде подхватывает:
— У фюрера наверняка найдется для нас кусочек.
— Чушь какая! С какой стати у него пироги?
— Он же фюрер, Хельга.
— Теперь ни у кого их нет. Откуда, спрашивается, в Берлине пироги?
— Наверно, самолет привозит.
— Ерунда.
— Но ведь самолеты все время летают.
— Но, разумеется, не за тем, чтобы доставлять для нас в Берлин пироги.
— А для фюрера? Мама! Нам дадут пирога?
Мама говорит:
— Вы что, совсем оголодали?
Няня собирает вещи. Приходится ей помогать, чтобы побыстрее управиться. Брать только летнюю одежду или еще что-нибудь теплое? Няня спрашивает маму:
— Ночные тоже?
— Нет, нам они больше не нужны.
Это еще почему? Мама смотрит на нас, каждому разрешается взять по игрушке.
— Но только по одной, слышите?
Хайде отчаянно ищет свою куклу Но той нигде нет — ни в кровати, ни среди других игрушек. Или ее забыли в бункере? Может, кукла лежит внизу, в галерее? Нет.
Няня пожимает плечами:
— Ничего не поделаешь.
Но Хайде непременно подавай старую любимицу.
Тут мама начинает терять терпение и говорит няне:
— Возьмите другую куклу.
Сестра вот-вот расплачется. Мама берет ее на руки, она тоже не знает, как быть:
— Ну что прикажешь делать? Ведь надо срочно уходить. А куклу нигде не найти.
Хайде согласна взять другую куклу. Но не по-настоящему, видно по ее лицу, когда няня убирает игрушку в чемодан. Потом нас ведут вниз. Папа тоже спускается, он совсем бледный. И еле передвигает ноги. Что же с нами будет?
На улице ждут два автомобиля. Мама говорит:
— Хельга, ты садись с нами, вперед. Остальные поедут с господином Швегерманом.
Забираемся в лимузин, папа получил его от фюрера в подарок на Рождество. Бронированный, с пуленепробиваемыми стеклами. А как же малыши в другой машине, у которой нет таких прочных стекол? Мама сидит рядом и тихо плачет. Папа молчит, водитель тоже. Мы не выходили на улицу целых три дня, с того самого ночного переезда в город. И только сейчас видим, как здесь все разрушено. Одни руины кругом, в домах огромные проломы, а толстые стены вот-вот обрушатся. На каждом шагу горы мусора. Асфальт изрыт воронками от гранат. А там что? Вон там — мертвый человек? Мама не отвечает. Но тот безжизненный мешок действительно похож на мертвеца. Конечно, если ни разу в жизни не видел покойника, трудно сказать наверняка. Но мы уже проехали.
Сворачиваем на Фосштрасе. Раньше весь этот короткий путь мы проделывали пешком. Останавливаемся. К счастью, по дороге не попали под обстрел. Папа выходит первым, водители несут чемоданы. Малыши быстро вылезают из второй машины, кажется, они всю дорогу проплакали. Ко мне подбегает Хайде и спрашивает:
— Что там за ямы были на улице и кучи камней? Это стройка?
— Видимо, да.
— А где же тогда строители?
— Наверно, закончили работать. Ведь уже пять часов. И вообще воскресенье.
Хайде берет мою руку и больше не отпускает, все следуют за папой. Кругом одни развалины. Мы находим вход и лестницу вниз, в подвал. Хотя нет, в бункер.
Тут четыре крохотные комнаты без окон. А дома почти сорок. Даже с картоном в окне, все равно лучше. Тут вечная темнота, если не включать свет. Тут ни одного солнечного лучика, ни одной щелки, через которую бы пробивался день. Тут не слышно, как поют птицы. И воздух неподвижный, хотя работает кондиционер. Эти комнаты для нас с мамой, папа направляется дальше по коридору. Говорит, надо спуститься вниз. Но ведь мы и так уже глубоко внизу. Оказывается, есть еще один этаж. Там папин кабинет. И долго нам здесь сидеть?
Все наперебой задают вопросы:
— А няня сюда придет?
— А учительница?
— А где она вообще?
— И почему мы не взяли с собой ничего на ночь?