— Мамочка… ой, мамочка… ой, мамочка…
Ракеты взлетали пачками, и временами над полем становилось светло как днем.
— Во светят, твари, во светят… — бормотал Леха Стира, втягивая голову в плечи.
Рядом рванула мина, и сейчас же раздался вскрик, потом тяжелый стон, переходящий почти в животный вой.
— Тихо ты! — рявкнул на раненого Стира, проползая мимо.
Глымов полз позади всех и так же, как все, втягивал голову в плечи, озирался по сторонам, замирал, когда рядом рвалась мина. И вдруг почти наткнулся на бойца, который ползком пятился назад.
— Не туда ползешь, парень, — сказал ему Глымов. — Вперед надо.
Боец повернул к нему лицо — губы его тряслись, глаза были бессмысленными. На вид ему было лет сорок.
— Н-не м-могу…
— Через не могу. Давай, давай вперед.
— Н-не м-могу… — повторил боец. — Лучше уб-бей з-здесь…
— Я сказал, вперед давай! — уже зло повторил Глымов. — Назад нельзя — там заградотряд тебя шлепнет.
— Н-нет… пошли они на хер! Они нас на верную смертушку послали… к-как с-скотов! — Боец вдруг вскочил, не страшась разрывов мин и пуль, свистевших вокруг, и побежал назад, к своим окопам.
Не целясь, Глымов дважды выстрелил ему в спину. Боец плашмя рухнул на землю.
Приподнявшись на колено, Глымов оглянулся по сторонам, столкнулся взглядом с таким же замешкавшимся от страха бойцом.
— Давай, давай, сучий потрох, не трусь, только вперед — не то и ты пулю получишь!
Вдруг впереди яркое пламя взвилось над сгоревшим танком.
— Есть один, в креста, в гробину мать… — Глымов стукнул себя кулаком по колену.
И буквально через секунду вспыхнул второй танк и грохнул второй взыв. Пулеметы в танках замолкли.
Штрафники некоторое время лежали, словно не верили тишине, потом один за другим стан и подниматься и побежали вперед.
Твердохлебов, смотревший в бинокль, с улыбкой оглянулся на Родянского:
— Рванули танки. Теперь в окопах каша будет. Давай, выводи своих.
Родянский как-то странно вздохнул, ответил:
— Хана батальону… Хотел бы знать, для чего?
— Взять переднюю линию обороны, — зло ответил Твердохлебов. — Приказ не слышал?
— Брось, Василь Степаныч, тут не дети — силами батальона переднюю линию обороны противника не берут.
— Ты, Суворов хренов, делай, что сказано!
Родянский был прав — штрафники залегли под шквальным огнем, не добежав до переднего края немецких окопов метров пятьдесят. Стоны раненых были слышны даже сквозь грохот пулеметов.
— Че делать будем, пахан? — прокричал Леха Стира, подползая к Глымову.
— А че приказано, то и будем делать, — прокричал в ответ Глымов. — Или ты только в карты сноровый играть?
— Да я не пойму, чего приказано-то?
— Вперед идти!
— С кем? Ты погляди, пахан, одни жмурики под твоей командой!
— А ну давай вперед, псина, — прорычал Глымов, наводя на Стиру пистолет. — Или я из тебя тоже жмурика сделаю!
— Падлы лягавые! Лучше бы построили и сразу всех в расход пустили, — бесновался Леха Стира. — Ты погляди! Погляди!
Его лицо было черно от земли, глаза сверкали. Глымов оглянулся вокруг, и впервые ему стало страшно. Почти в упор немецкие пулеметы расстреливали лежащих и ползущих штрафников.
Из блиндажа выглянул радист, прокричал:
— Василь Степаныч! Первый на связи!
Твердохлебов тяжело побежал в блиндаж.
— Как дела, комбат?! — услышал он голос генерала Лыкова.
— Да как, гражданин генерал… нету больше батальона, — ответил Твердохлебов.
— Командуй отход на прежние позиции! Операция закончена! — И генерал прервал связь.
Лыков отдал трубку радисту и долго смотрел на язычок пламени коптилки, сделанной из снарядной гильзы:
— Твердохлебов потерял весь батальон…
— А что я говорил, товарищ генерал! — оживился Телятников. — Плотность обороны на этом участке высочайшая! И даже при мощнейшей артподготовке наступать здесь нельзя.
— Потому они себя так тихо и вели… А стоило проверить, они и раскрылись. Видно, сами что-то там готовили. Ладно, составь шифрограмму в штаб армии — разведка боем произведена, ну и… соответствующие выводы… — махнул рукой генерал Лыков и крикнул в темный угол: — Анохин, давай пожрать что-нибудь!
— Слушаюсь, товарищ генерал! Давно жду — у меня все готово! — Ординарец Анохин пулей выскочил из блиндажа.
После боя штрафбат перевели в ближний тыл. В полутемном блиндаже в углу за колченогим столом сидел комбат Твердохлебов, ворошил пачку листов с колонками фамилий — карандашом вычеркивал одну за другой.
— А кто Котова последним видел? — вдруг спросил Твердохлебов.
— Миной его накрыло, — отозвался Семен Дрожкин. — Я видел…
— А Курдюмова кто видел?
Твердохлебову не ответили — все галдели о своем, а в общем, об одном и том же — недавнем бое, в котором погиб почти весь батальон.
— Эй, архаровцы, я спрашиваю, кто Курдюмова последним видел?
— Это из роты Глымова?
— Он самый… носатый такой, фикса у него золотая, — пояснил Твердохлебов.
— Так его одним из первых… когда перед танком залегли. Я и видел, рядом с ним лежал.
А в общем блиндаже собрались остатки батальона. Раскаленная буржуйка дышала жаром, и вокруг нее на рогульках и веревках были развешаны для просушки рубахи, кальсоны, гимнастерки. В тесноте толкались полуголые и одетые мужики, вели разговоры в прокуренном воздухе.
— Хотел бы я знать, братцы, мы хоть одного фрица укокошили или только они нас шлепали, как уток на озере?
— Вопрос твой, браток, самый что ни на есть дурацкий.
— Какая атака, такой и вопрос, — коротко рассмеялся кто-то.
— Ах, кореша вы мои, кореша! Есть стратегия, а есть тактика. Это была небольшая тактическая операция. А то, что целый батальон полег, — это дело десятое. Как говорится, смерть одного человека — трагедия, а смерть тысяч — статистика. Выходит, ты кто?
— Как кто? — не понял штрафник Веретенников. — Человек.
— Не, ты не человек. Ты — статистика, — торжественно заключил политический Авдеев, и все вокруг радостно заржали. Авдеев оглядел смеющиеся небритые чумазые рожи и добавил:
— Мы все здесь — статистика…
И все снова захохотали:
— Со статистики и взятки гладки!
Не смеялся, однако, Леха Стира. Он лежал на спине у самой стены, смотрел в накат бревен, время от времени проглатывал ком в горле и молчал. Рядом сидел Глымов, курил самокрутку и тоже не смеялся — неподвижными глазами смотрел в дымный полумрак.