Описав дугу, бутылки ударились в основание башни, и мгновенно вспыхнуло бледно-желтое пламя. Воспламеняющаяся жидкость растекалась ручьями по броне танка огненными дорожками.
Сняв с шеи автомат, Глымов стал стрелять вниз по разбегавшимся немцам.
Через несколько секунд танк превратился в огромный костер. Танкисты выскакивали из люка. Двое тут же упали под огнем Глымова.
Но по главной улице Млынова шли и шли немецкие танки. Башни безостановочно вращались, стреляя по сторонам. Поредевшая немецкая пехота бежала рядом с танками, стреляя из автоматов.
Из-за разрушенного дома навстречу колонне танков выскочили несколько штрафников с гранатами в руках и вмиг полегли на дороге, сраженные огнем из пулеметов.
Снаряд попал прямо в середину огорода за разрушенным домом, где залегли штрафники. Тела убитых расшвыряло взрывом в стороны, выстрелы русских замолкли. А в образовавшуюся прореху в обороне стали просачиваться немцы. И тогда появился священник. Заткнув длинные полы рясы за пояс, он подобрал автомат одного из убитых, улегся рядом с покойником и спокойно, размеренно начал стрелять. Немцы попали под перекрестный огонь.
Священник, то и дело меняя позицию, продолжал стрелять. У него кончились в рожке патроны, и он бросил автомат, подобрал другой, лежавший возле убитого штрафника, и снова начал стрелять.
Танки грохотали по улице.
Под пулеметным огнем штрафники гибли один за другим. Вот ткнулся лицом в землю средних лет боец в обожженной во многих местах телогрейке… Вот пуля ударила молодого парня в шинели и немецкой каске… Вот еще один упал, споткнувшись на бегу, выронив автомат… Вот взрыв снаряда накрыл двоих штрафников, лежавших за пулеметом. А когда дым рассеялся, к пулемету подполз священник, устроился поудобнее и надавил на гашетку. Пулемет ожил, огонь заплясал перед стволом, затрещали очереди…
Шесть танков с красными звездами на башнях вереницей пылили по проселочной дороге. Следом переваливались на ухабах грузовики с солдатами. Они спешили на выручку штрафному батальону Твердохлебова…
С проломленной крыши начальник особого отдела Харченко смотрел в бинокль на дорогу, выползавшую из леса. И вдруг увидел, как на дорогу вынырнул один танк со звездой на башне, другой… третий…
— Наши танки… — прошептал Харченко и снова посмотрел в бинокль.
И заорал во все горло:
— Наши танки иду-у-ут!
— Вот ты мне скажи, — спрашивал Глымов Балясина, — почему у фрицев в танковом батальоне пятьдесят одна машина, а у нас — меньше тридцати?
— Почему же? — пожимал плечами Балясин.
— Потому что у них начальства меньше, — ехидно улыбался Глымов. — У нас и штаб роты, и штаб батальона, и штаб полка. Значит, и начальники всех этих штабов, а у начальников ординарцы, денщики. Ты понял, сколько дармоедов на один работящий танк приходится?
— А у нас везде так, — усмехнулся Балясин. — Один с сошкой, а семеро с ложкой.
— В корень смотришь, Юрий Григорьич, в самый корень, — Глымов тоже усмехался, качал головой.
Балясин покосился на него:
— Гляжу на тебя, Антип, ну все тебе в советской власти не нравится…
— Все, — выдохнул Глымов.
— Так уж ничего хорошего в ней не видишь?
— До смерти хочу разглядеть и… — Глымов развел руками, — не получается…
— За что ж ты ее так не любишь? — усмехнулся Балясин.
— А ты любишь?
— Люблю.
— За что ж ты ее так любишь, родимую? — повеселел Глымов.
— Вот за то самое. Моя эта власть, народная… И в первую голову она о трудящемся человеке заботится.
— Ну, а я не люблю, — опять развел руками Глымов.
— Вот я и хочу знать, за что? Ты извини, Антип, ежли не хочешь — не говори. Я ж не следователь.
— Слава богу… Почему ж не сказать, Юрий Григорьич, скажу тебе как на духу. За то я ее не люблю — за обман и лживость… — Глымов вздохнул, посерьезнел, уставился на огонь костра. — За то, что у крестьянина землю отняла… добро, нажитое потом и кровью, отняла… за то, что крестьяне во время этой проклятой коллективизации до того оголодали, что матери детей ели.
— Врешь! — испуганно перебил его Балясин. — Не могло такого быть?
— Не могло? — Глымов посмотрел на него долгим взглядом. — Ты где жил-то до войны, Юрий Григорьич?
— Да здесь же, во Млынове. Работал старшим мастером на ремзаводе.
— A-а, тогда понятно, что тебе ничего не понятно… вы как раз тот самый хлебушек и ели, который у крестьянина отобрали.
— В нахлебники меня записал?
— А куда ж еще-то? — усмехнулся Глымов.
— А сам небось из кулаков? — Балясин смотрел на него уже враждебно.
— Из них самых, — Глымов твердо смотрел ему в глаза. — Все отобрали. И хлеб, и скотину, и дом, и все добро… Отца убили, мать с голоду померла, братьев сослали, до сих пор и не знаю, где их могилки… А одного своего братца я сам ел.
— Как ел? — вздрогнул Балясин и со страхом посмотрел на Глымова.
— Очень просто. Мать от голода обезумела, младшего убила и сварила, и мы все ели и не знали, что едим…
— Не знаю, не знаю… не могу я в это поверить, — качал головой Балясин.
— Не хочешь — не верь, дело хозяйское… А потом я беспризорничал по всей матушке России, покуда вором не стал. Тюрьма — родной дом.
— Значит, правду, про тебя говорят, что ты в законе… пахан?
— Ну и что?
— Да ничего… просто интересно… никогда с вором в законе не разговаривал. Ты мне вот скажи, Антип Петрович, чего же ты тогда за эту власть воюешь?
— Ты все равно не поймешь, — улыбнулся Глымов, но улыбка получилась недоброй.
— Чего так? Вроде в дураках не ходил, — пожал плечами Балясин.
— А по мне, не дурак, а так… — Глымов недоговорил, отвернулся, — недоумок…
— Ну почему же? — уже искренне удивился Балясин. — Ты объясни…
— Ты, поди, коммунист?
— Исключили. Но я восстановлюсь. Обязательно.
— Другой бы засомневался, а я верю. И потому ничего объяснять тебе не буду… Бог даст, со временем сам дойдешь. А не дойдешь, стал быть, помрешь коммунистом… туда тебе и дорога.
Они сидели у костра во дворе разрушенного дома — Глымов, Балясин и еще человек десять штрафников. В костре пеклась картошка, которую выкопали на огороде. Несколько штрафников еще перекапывали штыками землю в поисках картошки, несли к костру, складывали на угли. Совсем близко от Глымова, через одного человека, сидел Олег Булыга и слышал весь разговор, хотя смотрел в другую сторону, потягивал самокрутку.
— Готова небось. Давай, вытаскивай…