Морпех Олег Булыга, дремавший в секрете перед окопами штрафников, очнулся от негромких голосов, раздававшихся совсем рядом. Он выглянул из неглубокого окопчика и увидел в рассветном тумане Глымова, Леху Стиру и Чудилина. Саперными лопатками они забрасывали землей какую-то яму.
— Хорош, — сказал Глымов. — Надо бы плащ-палаткой сверху прикрыть, не ровен час дождик зарядит.
— Раньше все съедим и выпьем, Петрович, — ответил Леха Стира.
— Если на всех раздать — враз ничего не останется, — сказал Чудилин.
Они попрыгали в окоп и ушли. Булыга подождал немного, потом выбрался из укрытия и, согнувшись, побежал туда, где только что были штрафники. Добежав, он оглядел пологий холм свежей земли, вынул свою лопатку и стал откапывать. Скоро штык лопатки глухо звякнул, наткнувшись на что-то железное. Поработав еще немного, Булыга вытащил из земли банку, долго рассматривал ее с недоумением. Потом достал нож, вскрыл банку, понюхал и стал торопливо уплетать пахучую тушенку.
— Вы где пропадали? — раздраженно встретил их новый комбат Головачев.
— Да спали тут неподалеку. — Глымов неопределенно указал рукой в сторону.
— Отвечайте правду! — Головачев посмотрел на заляпанные свежей грязью сапоги всех троих. — Вас по всем блиндажам искали!
— Ты меня на вранье не лови, комбат, — нахмурился Глымов.
— К старшему по званию обращаться на «вы», — свистящим шепотом произнес Головачев.
В блиндаже было полно солдат, и все слушали.
— Разрешите обратиться, гражданин бывший подполковник, а ныне комбат штрафного батальона? — козырнув, четко отрапортовал Глымов.
Головачев, поперхнувшись при словах «бывший подполковник», нахмурился, ответил:
— Обращайтесь.
— А не пошел бы ты к нехорошей маме щи хлебать с мудями… — внятно и так, что было слышно всем, проговорил Глымов.
Наступила гробовая тишина.
— Как ваша фамилия, боец? — напряженным голосом спросил Головачев Jlexy Стиру.
— Ну, Стира, — ответил тот.
— А ваша как фамилия? — Головачев взглянул на Чудилина.
— Чудилин моя фамилия…
— Арестовать его. Я приказываю, — сказал Головачев.
— Чево-о-о? — протянул Леха Стира.
— Арестовать его. Я приказываю, — повторил Головачев. — Или все трое пойдете под трибунал.
Все трое остались стоять, как стояли. Весь блиндаж напряженно молчал. И вдруг из глубины раздался чей-то голос:
— Слышь, бывший подполковник. Ты шибко тут не гоношись. Тут и бывшие полковники есть. Мы тут все одним миром мазаны — так что закрывай варежку и оставь людей в покое.
И штрафники сдержанно загудели. В полумраке яркими точками светили огоньки цигарок.
— Все? — повернулся к штрафникам Головачев. — Или еще есть желающие высказаться?
— В другой раз, комбат, — отозвался тот же голос. — В бою виднее будет.
— Грозитесь? Тогда слушайте, что я вам скажу! — выкрикнул Головачев. — В штрафбате будет железная дисциплина или…
С протяжным громким скрипом открылась дверь блиндажа, и в проеме появилась большая сутулая фигура Твердохлебова. Головачев осекся, смотрел на него, открыв рот.
— Комбат пришел… — тихо и изумленно сказал кто-то, но его услышали все, и еще чей-то голос радостно заорал:
— Здорово, комбат, а мы думали, тебя расстреляли!
— Да пока передумали… отсрочку дали, — слабо улыбнулся Твердохлебов, и штрафники ринулись к нему, обступили плотно, обнимали, жали руки, хлопали по спине и плечам. Это были те семнадцать, что остались в живых от прежнего состава батальона.
— У вас чего тут? — спрашивал Твердохлебов. — Что за собрание?
— А нас всех новый комбат под трибунал отдал! — звонко ответили ему и дружно захохотали.
— Сразу всех? — улыбался Твердохлебов.
— А чего ему мелочиться? Всех под трибунал — одному воевать удобнее!
И снова — оглушительный нахальный хохот.
Головачев протолкался сквозь толпу штрафников и вышел из блиндажа.
Уже ночью, когда все спали, Твердохлебов и Глымов, лежавшие рядом у стены, закурили, и Глымов спросил коротко:
— Сильно метелили?
— Ребятки там старательные… — ответил Твердохлебов и добавил после долгой паузы: — Я там, брат Глымов, повеситься хотел…
— Понимаю… — отозвался Глымов.
— Сломали они меня… вчистую… — Твердохлебов пыхнул дымом.
— Не верю, — ответил Глымов.
— Правду говорю, Антип Петрович… я теперь не вижу в жизни смысла… да и жить не хочу… — бесцветным, равнодушным голосом говорил Твердохлебов, широко открытыми глазами глядя в черноту потолка.
— Не верю… — повторил после паузы Глымов.
— Верь — не верь… — громко вздохнул Твердохлебов, — а мне теперь, Глымов, одного только и хочется… смерти…
— Окстись, что мелешь-то? — вдруг раздался рядом с ними голос отца Михаила.
От неожиданности Твердохлебов и Глымов вздрогнули. Глымов даже цигарку выронил, стал искать, приподнявшись на локте.
— Ну тебя к чертям собачьим, святой отец, рявкаешь, как припадочный — заикой человека сделать можно!
— Я за тебя молился денно и нощно, комбат, — продолжал гудеть отец Михаил. — Чтоб укрепил Господь силы твои душевные, чтоб даровал тебе крепость и силу противостоять супостатам бесовским! А ты теперь смерти просишь… грех это великий, Василь Степаныч…
— Это кто ж супостаты бесовские? — спросил Твердохлебов.
— Знамо кто… Харченки всякие и ему подобные… воры и губители…
— Да вот он тоже вор… — Твердохлебов указал на Глымова. — Тоже, значит…
— Нет, не значит, — перебил отец Михаил. — Оптину пустынь, где святые старцы живут, тоже вор и разбойник основал. Оптей звали. Уж такой несусветный душегуб и разбойник был — свет не видывал. А снизошло ему Божеское откровение, и отрекся он от жизни прежней, и поселился в глуши, и Богу стал истово молиться…
— Святым стал? — весело спросил Глымов.
— Стал. И место то с тех пор святым почитается.
— Ну, тады я спокоен, — хмыкнул Глымов. — У меня все впереди… Может, еще святым стану, хе-хе-хе…
— Так что, Василь Степаныч, родимый, не зови смерть — Господь захочет, сам тебя на небеса заберет… — прогудел отец Михаил.
— Возьмут тебя архангелы под белы руки и понесут прямиком в рай, — мечтательно заговорил Глымов. — А у ворот тебя святой Петр с ключами встречает. Скажет тебе: «Здравствуй, Василий Твердохлебов, много ли тебе пришлось на земле грешной помучиться? Много ли тебя били, предавали и обманывали? Много ли тебя в неволе держали? Много ли холода и голода терпеть пришлось?» И ты ответишь: «Да вдоволь всего хлебнуть пришлось, святой Петр».