— Думаешь, поверит? — усмехнулся Твердохлебов.
— А как же! У него ж твоя жизнь вся как на ладони будет. Он вопросы-то тебе задает так, для профилактики… И подхватят тебя архангелы, и отнесут в рай на самое почетное место. А там, слышь, река молочная и тут же караваи хлеба душистого, и бочки с медом, и нектар божественный, и вино…
— Разве в раю вино пьют? — спросил Твердохлебов.
— А как же! — убежденно ответил Глымов. — Райское вино и пьют!
— И не стыдно вам, богохульники? — укоризненно спросил отец Михаил.
— А чего стыдного я говорю, батюшка? — в свою очередь спросил Глымов.
— Стыд не в том, что ты языком своим поганым молотишь, а в том стыд, что ты за страдания непременно компенсацию получить хочешь, что ты корыстный человек и в рай никогда не попадешь.
— Ой, ой, ой, батюшка, много на себя берешь, — огрызнулся Глымов. — Корыстный, говоришь? За то, что меня всю жизнь мою земную мордуют почем зря, хуже скотины самой последней, я в рай желаю попасть, сразу — корыстный?
— Грешил непомерно много и не раскаиваешься, потому и не попадешь, — вздохнул отец Михаил.
— С вами, попами, говорить — лучше лоханку дерьма съесть! — махнул рукой Глымов.
— А с тобой говорить — весь в дерьме измажешься, потом отмываться устанешь, — парировал отец Михаил.
Твердохлебов тихо рассмеялся, покачал головой…
Только под утро грузовики с ранеными прибыли в госпиталь армии. Перед трехэтажным, длинным бревенчатым зданием ревели моторы, перекрикивались медсестры и санитары, стонали и ругались раненые.
— Кто может ходить — все в баню! — кричали медсестры. — Все в баню!
Савелий сновал между ранеными и санитарами, спрашивал то и дело:
— Свету не видели? Медсестра, Светланой зовут…
— Отвязни, парень, нашел время…
— Здесь где-то была, — сказал наконец один санитар.
И вдруг он ее увидел. Она вела раненого. Тот обнял ее за шею, навалившись всем своим тощим телом, она обхватила его за талию. Замотанная окровавленным бинтом одна нога солдата была подогнута, на другой, тоже забинтованной, он кое-как ковылял.
— Света! — Савелий кинулся к ним.
Она подняла на него измученное, осунувшееся лицо, радостная улыбка на мгновение появилась на губах:
— Ой, Савва? Опять ранили?
— Нет! Я к тебе! На минутку! Мне утром обратно в батальоне надо быть!
— Сейчас, Савва, подожди… — Она двинулась вместе с раненым, который тихо стонал, прикусив губу.
— Давай помогу… — Савелий с другой стороны подхватил солдата, и они потащили его в госпиталь.
Потом он помогал сгружать на носилки тяжелых. Света была все время рядом. Вдвоем несли носилки, шли по гулким коридорам госпиталя — раненые вповалку лежали на полу, в палатах.
Только разгрузили, как послышался рев грузовиков, и вдалеке показались полуторки.
— Еще везут… — вздохнула Света. — Господи, сколько же их… Носить больше не могу — руки отрываются…
— Ты отдохни, — сказал Савелий. — Я потаскаю за тебя.
— Нельзя. Старшая заругает.
И снова они вдвоем помогали раненым сгружаться с машин. Потом укладывали тяжелых на носилки…
Уже стояло позднее утро, когда разгрузили последнюю машину. Едва передвигая ноги, Света прошла за баню, обессиленно села на снарядный ящик, уронив руки, и несколько минут сидела неподвижно, глядя замученными глазами в пространство. Савелий присел рядом, молчал.
— Ноги гудят… — сказала Света. — Руки гудят…
— Да я тоже прилично наломался, — слабо улыбнулся Савелий, спросил: — Сколько сейчас времени?
— Не знаю…
— Я тебя вспоминал, Светка… ей-богу, не веришь?
— И я вспоминала… — как-то равнодушно ответила она.
— Правда? — воспрянул Савелий.
— Правда…
Он потянулся к ней, обнял за плечо, потом за шею, осторожно поцеловал в губы.
— Спать хочу… — сказала Света. — Третьи сутки на ногах…
Хлопнула дверь черного хода, и на задний двор бани вышел рослый санитар с деревянным протезом вместо ноги. Припадая на протез, он нес большую деревянную бадью. Доковылял до большой обгорелой кучи тряпья и вывалил из бадьи связки окровавленных бинтов, ваты, обрывков одежды. Бросив бадью на землю, санитар закурил самокрутку, стоял, жадно глотая дым и глядя на взошедшее яркое, умытое солнце.
— Отец, времени сейчас сколько, не знаешь? — громко спросил Савелий.
— Пол-одиннадцатого… — обернувшись, ответил санитар.
— Ой, мне пора… — вздрогнул Савелий.
— Может, на денек останешься? — Света посмотрела на него и вдруг сама прижалась к нему, вздохнула: — Ты меня прости… я как неживая…
— Не могу, Светочка… меня… меня и так расстрелять могут… — забормотал Савелий, а руки его гладили, обнимали девушку, и губы искали ее губы. — Света… Светочка… так хотел тебя увидеть…
Они обнимались и целовались на заднем дворе бани, не обращая внимания на санитаров, которые то и дело выносили баки с грязным окровавленным бельем, курили, громко переговаривались. Где-то рядом взревывали грузовики, что-то кричали друг другу люди, кого-то звали, кого-то ругали.
— Пойдем куда-нибудь… — шептал Савелий, — ну, пойдем… куда-нибудь…
— Савушка, родненький, некуда пойти… везде люди…
— А пошли в лес? — Савелий оглянулся на темнеющий вдали лес.
— Я так устала, Савушка, я не дойду… Ты же говорил, тебе ехать пора…
— Да, пора… небось уже дезертиром объявили…
— Тогда иди… бог даст, еще хоть разок увидимся…
— Да, пойду… а то грузовики уедут…
Но он не уходил, и они продолжали целоваться…
— Ну ты, уродина! — раздался злющий голос почти рядом с ними. — Сам же говорил, тебе на передок к утру вернуться надо!
В нескольких шагах от них стоял шофер Толик.
— Нашел-таки, герой-разведчик, — скривился Савелий.
— Да на хрен ты мне сдался, искать я его буду! — обиделся вконец Толик. — Тебя, дурака, жалко! Загремишь под трибунал, чего тебе будет, не догадываешься?
— Иди, Савва, иди… — Света печально смотрела на него, улыбалась распухшими от поцелуев губами. — Теперь обязательно еще увидимся.
— Почему обязательно?
— Бог Троицу любит…
И они обнялись последний раз, застыли в долгом поцелуе. Толик деликатно отвернулся, покуривал самокрутку.
Утром в командирском блиндаже собрались комбат Головачев, Твердохлебов, Глымов с Балясиным и Чудилин с Лехой Старой.