— Эй, радист-телефонист, плоскогубцы тонкие у тебя есть?
Паренек-радист поднялся в своем углу и подал Глымову плоскогубцы. Глымов взял их и тоже стал прокаливать на огне. Потом протянул Твердохлебову:
— Подержи, Василь Степаныч. Будешь этим… как его… ассистентом. — А сам прошел к рукомойнику, висевшему на бревенчатой стене, и долго мыл руки, натирая их черным обмылком. Твердохлебов кинул ему полотенце. Глымов вытер руки, сказал:
— Слышь, комбат, скажи там… чтоб бинты или тряпки какие чистые принесли. И водки дай немного. Или спирт есть?
— Водки есть немного.
— А нам и не ведро надо.
Твердохлебов прошел к двери, открыл и крикнул:
— Эй, кто там есть? Дуй сюда!
Перед дверью выросли сразу два штрафника.
— Санитаров найдите. Срочно ко мне!
Глымов встал на колени перед Ахильговым, пальцами нащупал пулю в плече. Ахильгов молчал, стиснув зубы.
— Ну, держись, кавказский человек, — пробормотал Глымов и сделал глубокий надрез. Кровь из раны потекла между его пальцев. Ахильгов тихо застонал, зажмурился, испарина выступила у него на лбу.
— Терпи, Идрис, терпи, — приговаривал Глымов и двигал лезвием финки, — Бог терпел и нам велел…
Ахильгов вновь глухо застонал. Глымов надавил пальцами, сказал:
— Плоскогубцы давай… вот она, зараза… щас мы ее… щас…
В блиндаж вошел санитар с сумкой через плечо. Взглянув на Ахильгова и Глымова, сразу понял, что происходит, быстро расстегнул сумку, вынул моток чистых бинтов, большой флакон с йодом, сказал:
— У меня скальпель медицинский есть. Прокалить только надо.
— Уже не надо, — ответил Глымов.
Ахильгов застонал громче, на лбу высыпали крупные капли пота. Глымов вынул из раны плоскогубцы и разжал их над столом. На столешницу со стуком упал сплющенный кусочек черного свинца. Твердохлебов протянул фляжку с водкой. Глымов прямо из фляги стал лить водку на рану. Ахильгов заорал, но тут же осекся и стал глухо мычать.
— Дай-ка йод, — сказал Глымов.
Санитар протянул флакон. Глымов взял йод и стал поливать рану. Ахильгов не выдержал и снова коротко заорал.
— Давай бинтуй, — сказал Глымов санитару и пошел к рукомойнику мыть руки.
— Ты прямо — Пирогов! Тот тоже солдатам ноги отпиливал прямо на поле боя. И тоже без наркоза.
Глымов вытер руки, подошел к Ахильгову, взял фляжку со стола:
— Выпей, полегчает.
Ахильгов взял левой рукой фляжку, сделал несколько глотков, зафыркал, задергал головой и застонал от боли.
Глымов усмехнулся, сказал:
— О-о, наш Идрис совсем прокис. Будет ему орден, комбат, как считаешь?
— По шеям ему будет! — сердито сказал Твердохлебов. — За самовольную отлучку из расположения батальона.
— Правильна — наказать нада, — ответил Ахильгов. — Но орден тоже нада.
— Но сперва наказать, — сказал Твердохлебов.
— Хорошо, — поглаживая забинтованное плечо и морщась от боли, ответил Ахильгов. — Но потом — орден.
— Наказываю я, Идрис. А ордена дает большое начальство. Очень большое.
— Кто такие? — спросил Ахильгов.
— Товарищ Сталин, — ответил Твердохлебов.
Ахильгов долго молчал, соображал, потом сказал, сплюнув на пол:
— Тьфу! Плохо! Не даст!
— Почему? — спросил Глымов. — Ему доложат, как надо. Что ты проявил героизм, важного языка добыл.
— Нет, не даст, — после паузы опять сплюнул Ахильгов. — Он нас не любит.
— Кого «нас»? — спросил Глымов.
— Ингушей и чеченцев.
Глымов присел перед Ахильговым на корточки, обнял его за шею и зашептал на ухо:
— Скажу тебе по секрету, Идрис, он никого не любит…
Ахильгов внимательно посмотрел Глымову в глаза, махнул здоровой рукой:
— Ладно, не нада ордена. Идрис ни у кого ничего никогда не просил и не будет.
— Тогда выпей еще. — Глымов взял флягу, налил в три кружки, стоявшие на столе. — И мы с тобой выпьем. Ты, в натуре, настоящий геройский поступок совершил. За то и выпьем. Вернись домой живой и с победой!
— Не хочу водку пить… — поморщился Идрис. — Я вино люблю.
— Надо, — сказал Твердохлебов. — К ночи рана так разболится — на стенку полезешь. А с водкой заснешь и проспишь до утра.
Ахильгов взял кружку, встал, чокнулся и решительно выпил большими глотками.
Они понимали, что это их последняя ночь и завтра они расстанутся и уже вряд ли когда-нибудь увидятся снова. Света так и сказала ему, когда они лежали в постели, прижавшись друг к другу:
— Завтра уедешь, и больше не увидимся никогда.
— Если не убьют, обязательно увидимся, — тихо ответил Савелий.
— Я за тебя Богу буду молиться, чтоб не убили.
— Ты веришь в Бога? — чуть улыбнулся Савелий. — Комсомолка…
— Все люди верят в Бога, — горячим шепотом ответила Светлана, — даже если думают, что не верят.
— Что-то непонятно выражаешься, Света. «Верят, даже если не верят». Непонятно.
— Чего тут непонятного? Все очень просто, — засмеялась Света. — Мне бабушка так говорила.
— Хочешь, я тебе одно стихотворение прочитаю. Гениальное.
— Ну, если только гениальное, — улыбнулась Света и чмокнула его в щеку.
— Называется «Завещание», — тихо произнес Савелий и начал:
…Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть,
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой,
Смотри ж… Да что? Моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.
А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был,
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря,
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их,
Но, если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали,
И чтоб меня не ждали.
Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей,