– Встать у коек! – снова приказал Любезноу. – Все! Тот, кто это сделал, очень пожалеет, дайте мне только добраться до этого негодяя!
В конце концов все, в том числе и те, кто действительно спал, выстроились у коек, сонно жмурясь на желтый свет ламп. Только Пэтси Фостер и Сидни Вильерс были в пижамках, причем впопыхах они надели штаны друг друга, да и появились они из-под одной москитьеры. Все остальные, в чем мать родила, стояли по стойке «смирно», лишь изредка знобко вздрагивая от сырости, поднимавшейся от бетонного пола. Среди них были и шестеро легкораненых из Британского военного госпиталя; их подвергшиеся хирургическому вмешательству органы все еще были забинтованы и свисали по обеим сторонам прохода, как белые флаги капитуляции.
Сержант Дрисколл в своей комнатке был занят тем, что играл в дартс. У него появилась новая идея относительно того, как заставить закрыться непокорный глаз. Повесив мишень на стене за дверью, он сидел на кровати, разложив рядом на тумбочке тридцать восемь дротиков с разным оперением. Он брал их по одному и, неловко размахнувшись правой рукой, бросал в цель, пытаясь хотя бы наполовину прикрыть левый глаз во время прицеливания или броска.
Свой комплект метательных снарядов Дрисколл использовал уже дважды, однако никакого успеха не достиг. Выбравшись из кровати, чтобы выковырять дротики из мишени, он как раз поправлял на стене доску, когда в казарме, словно раненый слон, затрубил Любезноу. Перепоясав чресла полотенцем, Дрисколл отправился посмотреть, в чем дело.
Продолжая сжимать руками колено, Любезноу вприпрыжку двигался по проходу между двумя рядами совершенно голых (бинты не в счет) рекрутов, перемежая гневные тирады протяжными стонами. Как только Дрисколл показался в дверях своей каморки, второй сержант остановился, отчетливо кренясь на левую сторону.
– Что случилось, сержант? – ледяным тоном осведомился Дрисколл.
Любезноу с грацией циркового медведя повернулся к нему.
– Они искалечили меня! – заявил он необычайно высоким, почти жалобным голосом. – Бросили кирпич и попали мне в колено. Взгляни сам, разве это не свинство?
Дрисколл сделал несколько шагов вперед, рассматривая колено Любезноу с выражением благожелательного любопытства.
– Вам следует обратиться к врачу, сержант, – предложил он официальным тоном. – Вынужден, кроме того, напомнить, что за эту комнату отвечаю я. Я разберусь.
Любезноу мрачно посмотрел на него. – Кто-то должен за это ответить!… – с угрозой проговорил он. – Этот случай будет расследовать военный трибунал, так и запомните!
С этими словами он похромал в сторону лестницы. Еще некоторое время до них доносились его многократно повторенные гулкими бетонными стенами жалобы. Наконец плачущий голос Любезноу послышался снаружи, с плаца: вняв совету, сержант отправился будить гарнизонного врача.
Когда Любезноу ушел, холодный взгляд Дри-сколла обежал лица молодых солдат. Потом, сохраняя на лице нейтральное выражение, он ненадолго вышел на балкон и тут же вернулся.
– Умники, – негромко фыркнул сержант, рассматривая подчиненных с новым интересом в глазах. – Эдисоны!… Всем спать. Разбираться будем завтра.
Солдаты полезли под одеяла. Сидни и Пэтси печально посмотрели друг на друга и разошлись по своим кроватям.
Дрисколл подошел к дверям и, выключив свет, негромко сказал, обращаясь к затихающей комнате:
– И советую до завтра избавиться от этой штуки на балконе.
С грохотом захлопнув дверь своей комнаты, Дрисколл схватил с тумбочки полную пригоршню стрелок и метнул их в мишень. Потом он повалился на кровать, стараясь сдержать волну радостного удовлетворения, которая стремительно поднималась в его душе. Тщетно. Воспоминания были слишком свежи, слишком выпуклы. Жаждущий мщения Лю-безноу, волочащий раненую ногу вдоль строя голых, покрытых «гусиной кожей» солдат, вставал перед ним, как живой, и Дрисколл не выдержал. Смех вырвался наружу словно взрыв газа, и сержант даже не пытался его заглушить.
Притихшая казарма услышала этот смех сквозь закрытую дверь и в свою очередь сдавленно забулькала и захихикала. Первые робкие смешки сливались друг с другом, словно весенние ручьи, и наконец ринулись в окна и двери единым бурным потоком, грохочущим и неостановимым. Задорные возгласы, неистовые выкрики и раскатистый хохот доносились с каждой койки, как ни корчились их обладатели под одеялами, как ни затыкали рты подушками и ни свешивали головы к полу.
Бездомные псы на площади перед казармой в страхе затихли и присели на свои поджарые зады. Сержант Любезноу, пытавшийся вытащить из постели гарнизонного врача, прислушивался к этим звукам с подозрением и гневом. И под покровом сотрясающейся от всеобщего веселья темноты Сидни Вильерс выскользнул из постели и, счастливый, юркнул под сень москитьеры над кроватью Пэтси Фостера.
С самого утра стояла сильная жара; низкие облака грозили дождем, но не торопились пролиться освежающей влагой, стройные пальмы замерли неподвижно, как люди, поникшие головами в печальном раздумье.
Была суббота, и Филиппа убила целое утро, наблюдая из окна своей спальни, как солдаты пенглинского гарнизона пытаются заниматься военной подготовкой. Чуть ниже пригорка, на котором стоял домик полкового старшины Раскина, лежала рассеченная оврагом долина, половинки которой соединял шаткий деревянный мост. Ближайшая к дому часть долины представляла собой обширное пространство, покрытое красноватой, хорошо утрамбованной сланцевой глиной, на которой ничего не росло. Противоположный берег оврага был, напротив, ярко-зеленым. Чуть дальше торчали над пышной тропической растительностью плоские крыши казарм, похожих на желтые сырные головы.
Разбившись по отделениям, солдаты разошлись по твердому глинистому полю. Все они были в башмаках, гетрах, защитного цвета шортах и беретах, залихватски сдвинутых на правое ухо, но без рубах. Впрочем, никакого интереса для Филиппы они не представляли; она глазела на них только потому, что сегодня был выходной, и ей не надо было идти на работу в детский сад.
Каждую субботу на поле происходило одно и то же. В конторах никто не работал, и личный состав гарнизона делился на две части. Половина солдат отправлялась на расположенное в двух милях от Пенглина стрельбище, где посылала пулю за пулей в безвредные мишени; вторая половина усердно топтала глину, предаваясь тактическим занятиям.
По случаю удушающей жары, которая преследовала ее всю ночь, Филиппа давно сбросила пижамную курточку и осталась в одних панталонах. Лежа на животе, она смотрела в окно, но так, чтобы солдаты внизу не могли ее заметить. В разных концах поля занималось одновременно около десятка секций, и Филиппа увидела отца, который то размахивал своим офицерским стеком, указывая обучаемым на какие-то промахи, то, крепко зажав его под мышкой, с важным видом переходил от одной группы к другой.
Этот стек был хорошо знаком Филиппе. Сколько она себя помнила, отец носил его всегда. Однажды, когда ей было всего шестнадцать, и они жили в Англии, он избил ее этим стеком только потому, что считал кривоногой дурнушкой. Помнится, она заплакала, пытаясь удержать между коленями, икрами и бедрами три холодных монетки по одному пенни, которые отец с непонятным упорством вставлял между ее судорожно стиснутыми ногами. Монетки то и дело падали на пол, и вот тогда-то он выдал ей в первый раз, заявив что она – неряха и не умеет стоять как следует. Мать Филиппы в это время мирно беседовала с черепашкой, которая до появления золотых рыбок была ее любимым домашним животным.