Любезноу сразу остановил колонну и дал команду выстроиться цепью поперек дороги напротив безмолвной и грозной толпы. Бригг расслышал приказ, но не узнал голоса сержанта. Непослушные ноги сами вынесли его на осевую линию шоссе. «Господи, как же мне страшно! – подумалось ему. – Все эти люди – как их много!… Стоит им только захотеть, и они нас просто сметут». Правда, он не видел у повстанцев ружей, а у них было восемь винтовок и два «стэна» у Брука и Любезноу, но это почему-то его не утешило. Ну и что, что у китайцев нет огнестрельного оружия? Зато есть камни и дубинки, а у троих – в самой середине неприятельского строя – блестят в руках заточенные металлические прутья. Господи Иисусе, как страшно-то!…
Наступила такая тишина, что Бригг слышал, как стучит зубами Таскер, хотя тот и стоял в ярде от него. «Ну почему, почему он не может перестать?» – думал Бригг. И мятежники, и солдаты хранили полное молчание, которое нарушалось только этим неприятным костяным клацаньем. Если бы не оно, можно было подумать, что на улице вообще никого нет. Потом из переулка неожиданно выскочила дворняжка и, трусливо поджав хвост, перебежала ничейную полосу, разделявшую две группы людей, а Бриггу пришла в голову дурацкая мысль, что Любезноу должен попытаться подстрелить тварь, пока у него есть такая возможность.
– Где плакат? – спросил Любезноу, не оборачиваясь. Он уже совладал со своим голосом, который звучал теперь гораздо тверже, чем в первый раз. – Плакат на с-средину!
Повинуясь приказу, двое рядовых вынесли вперед плакат. Оба двигались нетвердым строевым шагом, который каждую субботу отрабатывали на красном глинистом поле.
– Покажите им плакат! – приказал сержант, и рядовые, разойдясь в стороны, подняли над головами шесты, между которыми было натянуто девственно-чистое полотно.
При виде плаката толпа негромко загудела. Любезноу, уже вскинувший к нему руку, чтобы произнести соответствующие слова, оглянулся и побагровел.
– Кретины! – выругался он. – Поверните его другой стороной!
Сконфуженные «знаменосцы» неловко описали окружность, явив безмолвствующим возмутителям спокойствия ту сторону своего транспаранта, где на китайском и малайском языках было написано, что в городе введено военное положение и что они должны как можно скорее разойтись по домам.
Из толпы раздался дружный смех. При этих звуках вся грязь – липкая, вязкая, ледяная слякоть, образовавшаяся в желудке Бригга после только что выпавшего там дождя пришла в движение и забурлила так, что он ощутил страх каждой клеточкой своего тела. Мятежники уже не смеялись, а кричали, и Бригг почувствовал, что развязка близка.
Ему казалось, что повстанцы вот-вот бросятся на них всей толпой, опрокинут, сомнут, затопчут, но он ошибся. Один из китайцев, вооруженный металлической пикой, вышел вперед и крикнул что-то на своем языке жидкой цепочке британских солдат.
– Капрал Брук, разоружите этого человека! – приказал Любезноу.
Бриггу показалось, что его сейчас вырвет прямо на дорогу, а Таскер с грохотом уронил винтовку и сумел поднять ее только с третьего раза.
Капрал Брук, стоявший в цепи третьим слева, смертельно побледнел. Его глаза за стеклами очков мучительно вытаращились, а ноги словно примерзли к асфальту, хотя тело уже подалось вперед.
– Разоружите мятежника, капрал Брук! – повторил Любезноу.
– Сейчас, сейчас, я как раз собирался… – беспомощно пробормотал капрал и пошел навстречу человеку с пикой. Бригг проводил его взглядом и вдруг вспомнил, как месяц назад они играли в крикет. Бледный как смерть Брук, одетый в белые шорты и белую сорочку, подавал неестественно медленно и вяло. Отбивающий легко отразил бросок, с силой послав красный мяч низко над землей, и Бригг сразу почувствовал, что он катится по траве прямо к нему. Теперь он снова – будто наяву – ощутил в пальцах шероховатую поверхность мяча, пережил лихорадочную радость при виде поскользнувшегося отбивающего, испытал азартный восторг, охвативший его, когда, коротко размахнувшись, он перебросил мяч Бруку, стоявшему ближе всех к «калитке». Длинные кисти Брука без особого труда перехватили мяч с первого отскока, а отбивающий все еще барахтался футах в шестнадцати от «города». Оставалось нанести последний удар, но Брук вдруг замер, сжимая в руках бесполезный снаряд. На него словно напал столбняк, и он даже рукой не пошевелил, чтобы сбить перекладину с колышков «калитки». Так он и стоял, будто замороженный, когда счастливый и недоумевающий отбивала вскочил с земли и в два прыжка достиг безопасного «города».
«Он не может, он не может, он не может сделать еще один шаг! – проносились в мозгу Бригга пулеметные очереди морзянки. – Он забыл, как это делается. Он не знает, как ему быть!»
Брук шел вперед словно лунатик, и мятежники примолкли, настороженно наблюдая за ним. В тишине раздавались только неверные шаги капрала, да хруст невзначай попавших под каблук камешков.
За два ярда от мятежника Брук остановился и замер, направив автомат прямо в грудь нарушителю. Оба стояли совершенно неподвижно, как в почетном карауле у знамени, и ничего не предпринимали. Совсем ничего. Ну просто ничегошеньки…
Бригг знал, что происходит с Бруком, как знали это и все его товарищи. Очередной «затык» в мозгах не позволял капралу произнести ни слова, не давал ему ни забрать у мятежника заточенный металлический штырь, ни выстрелить, ни даже моргнуть, чтобы стряхнуть с глаз застилающие их слезы страха.
И мятежник тоже увидел его состояние, увидел и понял все так же быстро, как поскользнувшийся на траве отбивающий. Его рука со страшной заточенной пикой дрогнула и двинулась назад в широком замахе.
– Бру-уки! – закричал Бритт. – Бру-уки-и!… Но ничто уже не могло остановить смертельного удара. Острый железный штырь вонзился длинному худому капралу в низ живота, и он, коротко вскрикнув, стал клониться вперед, переломившись пополам, как тонкое птичье перо.
Дрисколл, появившийся со своим отделением из-за ближайшего угла, убил мятежника выстрелом в лицо, а потом послал оставшиеся пули веером над головами толпы. Несколько пуль попали в цистерну с водой на крыше какой-то лавки, вода хлынула вниз и, пока повстанцы разбегались, подтекла под тело капрала Брука, смывая кровь в дренажную канаву.
– Ржавый гвоздь! – выкрикнул Дрисколл прямо в лицо Любезноу. – Ржавый гвоздь!
Они еще долго оставались в городе, где беспорядки возникали и успокаивались порой по десять раз на дню. Выпотрошенные грузовики и легковушки валялись на улицах, словно трупы, над которыми потрудились стервятники; полыхали новые пожары; гибли невинные и виноватые, и никто не осмеливался в одиночку ходить по широким улицам Сингапура. Солдаты из Пенглина проживали день за днем под трибунами стадиона «Золотой Мир» со страшной мыслью о капрале Бруке и о железной пике, вонзившейся ему в живот. Среди мрачной тишины, царившей в их полутемном убежище, разглагольствования Любезноу о тяготах и лишениях солдатской службы и о прекрасных парнях, которые погибали на его глазах, звучали особенно громко, и все ждали, что Дрисколл что-нибудь с этим сделает.