Если рискуешь жизнью, как бы вновь обретая ее каждый день и ценя еще выше, если находишься на волосок от смерти, потому что игра в орлянку с судьбой возбуждает, признаешь смерть естественным завершением своей жизни и даже в смерти находишь удовлетворение, получая наконец в ней облегчение. Если опасная жизнь – только период в жизни и отпечаток ее очарования откладывается на каждом, то смерть в бою – всего лишь один из многих возможных вариантов. Это преждевременный конец; его не принимаешь с безразличием, но его можно принять хладнокровно. Его можно встретить спокойно и с самообладанием, с достоинством, которое сопутствует осознанному отношению к жизни, и с желанием нанести наибольший урон врагу, как можно дороже продать свою жизнь, исполнить свой суровый долг до конца.
Но не столько мысль о нашей собственной смерти трогает нас, сколько опасение за жизнь тех, кого мы любим. Мы чувствуем уверенность в своей собственной силе и горды тем, что избежали смерти. Чувствуешь себя равным той опасности, которой можешь посмотреть в глаза; даже если она оказывается слишком большой, для того чтобы ей противостоять, а волна темноты, окутывающей наше сознание, обрушится ненадолго. Но как только опасность позади, мы снова окунаемся в жизнь.
В эти лунные ночи прозрачный туман висит среди елей, а серебристая трава скрипит под ногами. Приближается вторая зима нашего пребывания здесь. Уверен, что уроки первой зимы будут учтены нами. Но нам более чем когда-либо понадобятся наше мужество и настойчивость, так лее как и сила духа, чтобы жить, не питая иллюзий. Потому что то, что мы делаем, – неблагодарная работа. Нам предстоит выстоять либо пасть. Это – безжалостная война.
25 сентября 1942 года. Все точно так же, как было в прошлом году, когда мы стояли перед населенным пунктом Белый, когда соорудили свое первое убежище в стене и сложили трубу из торфяных кирпичей. С того времени мы кое в чем преуспели: мы вставили одну в другую несколько консервных банок, а также сняли выхлопную трубу с подбитого русского бомбардировщика. Но размеры очага оставались теми же: один штык лопаты в ширину, один в высоту и два в глубину. Сначала всегда дымит труба. Потом земля подсыхает, дрова начинают потрескивать, и мы предаемся воспоминаниям: «Обратный путь… да… ты помнишь?..»
Сегодня я вернулся на батарею. У входа в землянку сидел Шмук над ведром варящейся картошки. Я взял пару картофелин, очистил их от тонкой кожуры. Они были чудесными и горячими, но я почувствовал это только после того, как перед тем совершил прогулку. Я понял, какое это наслаждение есть картошку. Я был полностью удовлетворен, и мне опять пришло в голову, насколько мы стали ценить маленькие радости.
Я снова исполняю обязанности передового наблюдателя. Я должен был сменить кого-то дальше на правом фланге, и новый приказ застал меня, когда я уже был в пути. Мы совсем мало прошли в ту ночь со своей экипировкой и снаряжением, а шагать было не очень-то легко с грузом за спиной и с еще одним на груди, в резиновых сапогах, как в ластах ныряльщиков, по грязи и лужам через этот хилый кустарник, где все время приходится следить за тем, чтобы не потерять верное направление.
Но каждая дорога где-нибудь да кончается. Позицию удерживает баварская часть. Огневой рубеж тянется через голую местность. Узкая и достаточно сухая на холмах линия, но в низинах она заполнена водой, приходится хлюпать по грязной воде.
Пулеметные огневые точки выдвинуты вперед, как маленькие бастионы. Они держат под обстрелом впередилежащую местность, усеянную ложбинами с кустарником. Повсюду – подбитые танки. Такое впечатление, будто наша позиция была неким волнорезом, укрощающим волну, как выброшенную на берег гигантскую армаду. Здесь, на холме, позиция хорошо оборудована. Есть водоотводные канавы; грязь задерживается, а вода становится достаточно чистой для того, чтобы умываться и мыть котелки. Короткие траншеи ведут к уборным и мусорным ямам. Ход сообщения связывает нас с тылом. Единственная неприятность в том, что из-за высокого уровня воды блиндажи неглубокие. Приходится ходить пригнувшись, укрываясь за выступом траншеи, если хочешь уберечься от пули. В одном окопе – два человека, и один может только переползать через другого. Сидеть прямо невозможно. Ни наверху, ни внизу, пи даже по бокам нет ни метра свободного пространства. Каждое движение становится целой процедурой.
Пол устлан соломой. Вот и все, что у нас есть помимо узкой полки, где мы складываем свой провиант, а также ниши для телефона. Я переместил планшет и бинокль за спину; все остальное – спереди. Холодно. Мы поместили свечку между двумя консервными банками из-под сельди, чтобы подогреть в кружке чай. Когда ложимся спать, мы натягиваем на голову одеяло и согреваем друг друга.
Я обошел позицию. Светило солнце. В укромном уголке первый пулеметный расчет занимался тем, что ловил вшей и соскребал ножом грязь с шинелей. Время от времени стрелял миномет. Один из солдат попал под снаряд. Из крови стала образовываться темная лужа, а он лежал и стонал. Его товарищи держали ему голову, осторожно поднося к его губам кружку. Один из них говорил с раненым так, как мать говорит со своим ребенком: «Попей – тебе полегчает, не беспокойся – за тобой сейчас придут – сразу же придут, Альфред, моментально». В сумерках я стоял в траншее, проверяя радиосвязь. Что-то было не в порядке. Я покрутил настройку немного и вдруг поймал на коротких волнах германскую радиостанцию. Комвзвода проходил мимо, и мы дали ему послушать. Оперетта. Как странно было ее слышать…
Едва только стемнело, мы начали строить новую землянку. Медленно всходила лупа. Ломкая трава хрустела под ногами. Оружие заиндевело. Во время паузы я прогулялся к фельдфебелю Рату, выполнявшему обязанности передового наблюдателя справа от меня. Он только что вернулся из отпуска, и мне хотелось узнать, стоит ли еще Франкфурт на своем месте. Я также хотел услышать рассказ о том, как он чуть было не приземлился в лагере противника несколько дней назад.
«Это было довольно просто, – сказал он мне. – Вот я уже приближался, двигаясь вдоль линии редкого кустарника. Но попал не на нужную мне линию, а на ту, которая идет через болотистую низину и оканчивается в районе боевых действий. Там не было траншеи, и я не видел никакого болота, но видел несколько блиндажей. Я уже шел к своему собственному, когда кто-то меня окликнул. Я не смог понять, что мне сказали, голос звучал как-то смешно. Я сказал: «В чем дело?» А он сказал: «Бради, бради». Черт, подумал я, «брат, брат»? Это что-то не то. Я быстро развернулся. В десяти метрах от меня кто-то из продовольственного фургона спросил меня: «Прикажете двигаться дальше?» Ну что ты скажешь… Когда мы были уже метрах в пятидесяти от этого места, я сказал своим людям: «Вы, глупые болваны, не видели, что ли, что это были русские?» Иван не сделал ни одного выстрела; это было невероятно. Но потом они растревожили нашу собственную траншею, и пара пулеметов открыла огонь. Я бросился на землю и продолжал звать до тех пор, пока кто-то не крикнул: «Эй!» Наконец мы добрались до траншеи, но какое-то время они, негодники, не хотели верить, что мы немцы».
Я стоял у первого пулемета, в ожидании артподготовки, которая должна предшествовать нашей атаке. Операция началась минута в минуту. Вскоре после этого появилась эскадрилья пикирующих бомбардировщиков. Земля покрылась взрывами снарядов всех калибров; темный серо-белый дым поднимался темно-лиловым облаком, медленно уплывая в западном направлении.