Наклонившиеся столбы и оборванное проволочное заграждение перегородили дорогу. Где-то за углом в ожидании замерли танки, готовые вырваться из засады, когда они понадобятся. Где-то еще толпа людей тянулась к опорному пункту глубоко в земле мимо Красного Креста. Где-то еще наша замаскированная тропа тянулась вперед через развороченные сады.
Мы проскользнули через узкий лаз в ряд уцелевших комнат дома, которые пока что не продувались ветром. Бетонный потолок провис под тяжестью обломков. Часть подвала разделена двойными стенами. Две двери захлопнулись за нами, и мы оказались в нашей берлоге. Каким же комфортным может 6ыть погреб! Третья кровать стояла напротив стены, под картой Европы, школьной картой, охватывающей территорию от Испании до Уральских гор. Я видел тебя прежде, думал я; мне знакомы эти зеленые низменности, коричневые – от более светлых к более темным – тона для обозначения гор, голубые ленты рек. Ты выглядишь поразительно похожей на школьные карты издательства «Мессере. Юстус Пертес» города Гота. Давно забытые дни напомнили о себе.
В подвалах и убежищах между стенами есть коридоры. Есть ходы, через которые можно проскользнуть наружу и пройти мимо развалин к следующему входу. Несколько лестниц поднимаются вверх, как трубы в каркасах внешних стен. Если взобраться по одной из них, то с каждого пролета открывается все более впечатляющий вид на зияющую пропасть. Тут и там над провалом все еще висит батарея отопления, и больше ничего не напоминает о том, что тут когда-то жили люди. Иногда руины выглядят настолько хрупкими, что боишься кашлянуть, чтобы не вызвать обвал. Вот в каком месте мы действуем.
В сумерках я прошел несколько сот метров к флангу, чтобы восстановить связь. Я провалился в глубокую яму, и пришлось карабкаться из нее по скользкой стенке. Пробирался обратно в чернильной темноте ночи, поливаемый дождем, и не стану спорить, что это было нелегко. Я падал в воронки, оступался в канавы, запутывался в проволоке и в ограждениях. На пути попадались шаткие булыжники и хлюпающая грязь, я наталкивался на трудные препятствия и наступал на предательские обручи.
Единственный раз, когда мне был виден след, – это когда все осветила вспышка; это была всего лишь полоса земли между воронками, но я прыгнул вперед.
Наконец я вновь обнаружил убежище, едва различимый свет из заколоченного досками окна – и это была наша «берлога». Теперь она кажется вдвойне уютной. Печка гудит и ворчит. Искры поднимаются в трубу. Мы приготовили в ведре чай и поджарили картошку на найденной сковороде. Кто свернул себе цигарку, а кто с удовольствием зажал в зубах трубку. Чего еще можно желать?
Я принял командование отделением артиллерийской связи, и штаб батареи дал мне в помощники старого Франца Вольфа в качестве радиооператора. Ярко светило солнце, когда мы отправились в укрытие, в котором я в последнее время находился в качестве передового наблюдателя.
Снег накрыл пустынную местность, превратив воронки в мягкие впадины, в которые можно провалиться по грудь. Вечером луна повисла над мглой, окутавшей суровый пейзаж; застрочили пулеметы, дав несколько очередей. Несколько вспышек, и в секторе все успокоилось.
Прошлой ночью температура упала от тридцати трех градусов по Фаренгейту до минус двух. Мы сидим за двойными дверьми своей землянки на склоне. Стеганое одеяло повешено между двумя дверьми. Кирпичная печь – высотой в человеческий рост. И когда она протоплена как следует, у Франца на верхней лежанке выступает пот. Мы только подбрасываем дров в нее утром и вечером, затем труба закрывается с внешней стороны жестью и сооружение из кирпича и глины час за часом отдает тепло.
Я шел вдоль хода сообщения, который уходит через нашу позицию вперед. Он сделан на совесть. Можно идти во весь рост, но тут и там – знаки, предупреждающие о снайперах. Они поочередно занимают свою позицию в ожидании жертвы. Там, где ход сообщения переходит в стрелковую траншею, тоже можно быть спокойным. Но роты получают довольствие днем, часовые ведут наблюдение через траншейные перископы, а пулеметные огневые точки замаскированы снежным валом, который может быть опрокинут в любое время.
У каждого на линии фронта – новое зимнее обмундирование. Это типичная для немцев забота о том, чтобы были сменные брюки и куртка защитного серого или белого цвета. В них так много карманов, шнурков и пуговиц, что требуется некоторое время, чтобы достать что-нибудь. В комплект входят меховые ботинки, муфты, шерстяные шлемы и капюшоны. Теперь мы от всего защищены.
Приближается середина дня. Часовые стоят у бруствера или молча всматриваются в бурлящую белую ничейную землю, в эту измордованную, таящую в себе опасность, опутанную проволокой, минными полями полосу земли, отличительные особенности которой получили наименования по оставшимся на ней подбитым танкам.
Некоторое время назад в траншее появилась группа людей. Шедший впереди остановился у первого часового. На нем была зимняя униформа, как у всех прочих. Его лицо было прикрыто шерстяной шапкой и стальной каской. «Вероятно, вы меня не знаете, – сказал он, – я ваш генерал». Часовой лихо встал по стойке «смирно» и доложил, что все в порядке. «Прекрасно, мой мальчик», – сказал генерал и достал из кармана шоколад. У него, должно быть, был солидный запас, потому что никто из тех, кто попадался ему в траншее, не ушел с пустыми руками. «Генерал что надо», – говорят солдаты.
5 ноября 1942 года. Ночь выдалась спокойной. Лед скрипел на дорожных колеях. Лейтенант Мак и я собирались в отпуск. Мы шли по молчаливому городу. До свидания, Калинин. Мы еще раз бросили взгляд на его панораму, последняя церковь поблескивала в лунном свете, а в просвете мы видели отблески Волги. Затем пропали из виду последние хибары, и перед нами широко раскинулся сельский пейзаж. Наши слова, наше дыхание, срываясь с губ, уносились ветром – этим извечным дыханием русской равнины.
В пять часов мы стояли на железнодорожных путях у станции, обозначенной всего лишь несколькими вагонами, застрявшими в ходе войны. Небольшая группа пехотинцев сновала взад-вперед. Было очень холодно. Наконец появилась струйка дыма, поднимаясь все выше в небо, и вскоре приблизилась. Прибыл служебный поезд – пара пассажирских вагонов, несколько хороших товарных платформ, пыхтящий паровоз. Мы поднялись, и другие потеснились. Не было ни длинных разговоров, ни признаков расслабления. Дважды рвались снаряды поблизости от путей, и один из осколков угодил в вагон. Люди в нем даже почти не пошевелились. В Вязьме мы пересели на поезд с отпускниками. В Смоленске наше путешествие прервалось: ночь и кружащийся снег, ледяной ветер; молчаливые, торопящиеся фигуры с громоздким багажом; тусклый электрический свет и неприятный запах переполненных казарм.
Мы пошли в город. Посетили парикмахерскую, передвижную книжную лавку, кинотеатр и столовую. Потом была новая комната отдыха с добротными большими столами и солидными креслами. Была и музыка; было приятно и тепло. На столах стояли хризантемы. Что-то внутри нас постепенно оттаяло, и стало непривычно легко на сердце. Робко прорастало маленькое счастье. Мы повели разговор.
Опять ночь, снова поезд, винтовки сложены у дверей, часовые – по концам коридора, две печки в каждом вагоне. От одного парового отопления не согреться. Я примостился на полу позади печки. Пока лежал там в полудреме, почувствовал, как несколько человек осторожно подвинули мои ноги так, чтобы ботинки не касались огня. Я и понятия не имел, сколько людей перешагнуло через меня в ту ночь.