А одну группу берлинцев приход советских войск совершенно не пугал. Евреи давно смирились со страхом. Лео Штернфельд из Темпельхофа, бывший бизнесмен, которого гестаповцы заставили работать мусорщиком, до глубины души прочувствовал каждую милю русского наступления. Полуеврей, он всю войну жил в муках неопределенности, каждую минуту ожидая, что его и его семью сошлют в концентрационный лагерь. Большую часть войны Штернфельды были нежелательными гостями в бомбоубежище, однако с началом артобстрелов Лео заметил удивительную перемену в своих соседях. «Они чуть ли не силой затаскивали нас в убежище», — вспоминал Лео. При появлении первых советских солдат в Темпельхофе Лео Штернфельд испытал бурную радость. Дисциплинированные и благожелательные, для Лео они еще были и освободителями. Русский командир батальона спросил, нельзя ли им занять комнату в доме Лео, чтобы отпраздновать. «Можете пользоваться всем, что у меня есть, — сказал Лео. — Занимайте ту, что с потолком». Лео уже потерял полдома, когда несколько дней назад взлетело на воздух ближайшее почтовое отделение, но осталось еще три комнаты. В благодарность русские пригласили на праздник Лео, его семью и нескольких друзей. Русские принесли корзины еды и выпивки. «Мне показалось, что к нашему празднику присоединилась вся русская армия», — вспоминал Лео. Русские выпили огромное количество водки, а затем под аккомпанемент аккордеона командир батальона, в гражданской жизни солист оперы, начал петь. Лео зачарованно слушал. Впервые за много лет он снова чувствовал себя свободным.
Иоахим Лифшиц вылез из своего убежища в подвале Крюгеров в Карлсхорсте, чтобы встретить Красную армию. На ломаном русском языке, который он учил во время своего заточения, он попытался объяснить, кто он такой, и выразить свою благодарность за освобождение. К его изумлению, русские покатились со смеху. Хлопая его по спине, они сказали, что и они счастливы, но, снова задыхаясь от смеха, пояснили, что никогда еще не слышали такого жуткого русского языка. Иоахиму было все равно. Для него и Элеоноры Крюгер закончилось долгое ожидание. Они первыми поженятся, когда закончится сражение. И как только они получат свидетельство о браке, это будет, по словам Элеоноры, «их личная победа над нацистами. Мы победили, и ничто больше не сможет причинить нам вред». [60]
На всех освобожденных территориях из убежищ выходили евреи. Некоторые, однако, еще так боялись, что оставались в своих тайниках долго после того, как исчезла нацистская угроза. В Лихтенберге двадцатилетний Ганс Розенталь выйдет из своего крохотного тайничка шесть на пять футов только в начале мая — целых двадцать восемь месяцев проведет он, скрываясь. Иногда, когда русских временно отбрасывали яростными контратаками, освобожденные евреи сталкивались с необходимостью прятаться снова.
Велтлингеры из Панкова пережили самые невероятные приключения. Освободили их раньше многих. Русский офицер, который вошел в их убежище в квартире Мерингов, навсегда запомнит Зигмунда, как «олицетворение Михаила-архангела». Увидев Велтлингеров, офицер выкрикнул на ломаном немецком: «Русские не варвары. Мы ничего вам не сделаем». Когда-то он учился в Берлине. Затем настал напряженный момент. Офицер и его солдаты обыскали весь дом и нашли шесть револьверов. Жильцов собрали, и русский объявил, что нашел револьверы вместе со сброшенной военной формой. Всем приказали выйти из дома и выстроили у стены. Зигмунд шагнул вперед и сказал: «Я еврей». Молодой офицер улыбнулся и чиркнул ладонью по своему горлу: «Ни одного еврея в живых не осталось». Но Зигмунд все твердил, что он еврей. Он взглянул на жильцов, выстроенных у стены. Всего несколько недель назад многие из них выдали бы его, если бы знали, что он здесь прячется, и все же Зигмунд сказал громко и четко: «Это хорошие люди. Все они скрывали нас в этом доме. Прошу вас не причинять им вреда. Это оружие выбросили фольксштурмовцы».
Его заявление спасло жизни всем жильцам. Немцы и русские бросились обниматься. «Мы опьянели от радости и счастья», — вспоминал Зигмунд. Советский офицер тут же принес продукты и напитки для Велтлингеров и заставил их поесть. Велтлингеры чуть не заболели от этой еды, потому что не привыкли к такому изобилию. Как вспоминал Велтлингер, «окружающие сразу стали относиться к нам очень хорошо. Нам предоставили пустую квартиру, еду и одежду, и впервые за долгие годы мы смогли выйти на свежий воздух и пройтись по улице».
Но вскоре эсэсовцы отбросили русских из этого района, и те самые жильцы, которых Велтлингер накануне спас от гибели, вдруг повели себя враждебно. Велтлингер не верил своим глазам. Но на следующий день русские снова заняли их район и снова освободили их, только это была другая советская часть, и на этот раз русские не поверили, что Велтлингер — еврей. Всех мужчин, находившихся в доме, погрузили в грузовик и увезли на допрос. Прощаясь с женой, Зигмунд задавался вопросом, неужели все лишения и испытания закончатся столько бесславно. Их отвезли на северовосточную окраину и допрашивали по очереди в каком-то подвале. Когда подошла очередь Велтлингера, на него направили свет яркой лампы. В темноте за длинным столом сидели офицеры. И снова Велтлингер настаивал на том, что он еврей, что он прятался больше двух лет. Вдруг из темноты раздался женский голос: «Докажите мне, что вы еврей». — «Как?» И женщина попросила его продекламировать на иврите обет веры.
В наступившей тишине Зигмунд взглянул на смутно маячившие лица и, прикрыв голову правой рукой, прочувствованно произнес одну из самых древних молитв — Sh'mah Yisroel: Послушай, о Израиль! Бог наш Господь, Господь наш единственный.
Снова заговорила женщина: «Идите. Вы еврей и хороший человек… Я тоже еврейка».
На следующий день Зигмунд воссоединился со своей женой. «Никакие слова не смогут описать, что мы чувствовали при встрече, мы были свободны и счастливы, как дети. Держась за руки, мы бродили по солнечным улицам», — вспоминал Зигмунд.
Если мать-настоятельница Кунегундес и испытывала страх, он не отражался на ее круглом умиротворенном лице. Вокруг Далемского дома бушевало сражение. При каждом выстреле из танков здание сотрясалось, и даже в защищенном мешками с песком подвале ощущались эти сотрясения. Однако мать-настоятельница Кунегундес больше не обращала никакого внимания ни на грохот пулеметов, ни на вой снарядов. Когда усилилась стрельба, она молилась в маленькой столовой, превращенной в часовню. На мгновение шум сражения как будто затих, но мать-настоятельница не поднялась с колен. В часовню вошла одна из сестер и прошептала: «Русские. Они здесь». Мать-настоятельница осенила себя крестом, поднялась и быстро последовала за сестрой из часовни. Советские солдаты сначала подошли к зданию сзади через сады. Они появились у кухонных окон, с ухмылкой указывая автоматами на монахинь и послушниц. Человек десять во главе с молоденьким лейтенантом ждали мать-настоятельницу. Спешно послали за поварихой Леной, украинкой, чтобы она переводила. Молодцеватый офицер, как заметила мать-настоятельница, вел себя безупречно. Он спросил о Далемском доме, и мать-настоятельница объяснила, что это родильный дом, больница и сиротский приют. Лена добавила, что здесь только «монахини и младенцы». Похоже, лейтенант понял. «Есть ли здесь солдаты или оружие?» — «Нет, разумеется, нет, — ответила мать-настоятельница. — Ничего подобного в здании нет». Некоторые из солдат стали требовать часы и ювелирные изделия. Лейтенант резко что-то сказал, и солдаты пристыженно отпрянули. Мать-настоятельница сказала офицеру, что Далемскому дому необходимы какие-то гарантии защиты, поскольку здесь дети, беременные женщины и монахини. Лейтенант пожал плечами: он, мол, боевой офицер и отвечает только за то, чтобы очистить район от врага и двигаться дальше.