Отстояв свои положенные часы, бросая остывающий костер, мы со Сквозняком уходим в общагу.
Молочный туман утра путается в чреве недвижимых улиц.
Оседлав покрытую влагой росы броню обеих машин, без лишнего шума уходят комендачи. Уставшие, простоявшие полночи на постах солдаты кивают в такт общей тряске. Сегодня им вряд ли предстоит еще спать.
На утреннем построении Тайд благодарит всех ночевавших за проявленное мужество, не наказывает сбежавших трусов и на всякий случай отбирает у нас выданный ночью боекомплект.
Позавтракав и переодевшись из милицейской синтетики в легкий хлопковый камуфляж, я заступаю на 26-й блокпост.
Скучен день до вечера, коли делать нечего. В бредовом, сонном состоянии, не отрывая спину от кроватной сетки «кукушки», на протяжении дня я слабо ненавижу этот блокпост.
Считая часы по нарастающей жаре и температуре жестяной крыши, которая гонит волны своего тепла вовсе не вверх, а вниз, я перетаскиваю из глубин памяти давно истертые картины прошлого лета. Зеленые аллеи Барнаула нежно тянутся ко мне, переваливаются через набитые песком мешки бойницы, вытягивают меня на свои ровные асфальты улиц. Барнаул! Город, где так много было оставлено, прожито и пережито! Город, в который я всегда возвращался после каждой своей войны, который так непередаваемо люблю!
Я разменял его на ободранный, кровожадный Грозный, что в темноте своих стреляющих ночей, парах гнилого утреннего тумана, сквозь слепящее солнце южных дней не дает рассмотреть дорогу назад. Дорогу, которая никогда не будет проложена. Не я ли перед возвращением сюда был убежден, что назад дороги нет, а могилы уже разрыты? Могилы, которые я собирался рыть для других, может превратиться в собственную.
Мне снится Барнаул.
Вечер. Что-то лезет мне в ноздри, прилипает к уголкам рта. Это сыплющийся из мешков песок. Проведя ладонью, я смахиваю на пол его тонкий слой. Напряженно, частыми ударами бьет артиллерия Пыльного. Легонько, чуть заметно вздрагивает блокпост, из рваных, скосившихся набок мешков с каждым ударом вытекает блестящая струйка песка.
После ужина в ОМОНе, оставив двум пэпсам достаточно времени съездить домой, я остаюсь на блоке один.
Приехавшие сегодня из десятидневного ингушского горного рейда группы красноярцев и курганцев рассказывают о том, что ингушские ОМОН и СОБР открыто отказываются у себя работать. Испытывают страх либо перед смертью, либо перед предательством. Напавшие на Назрань боевики имели в своих рядах перешедших к ним ингушей, некоторые из которых даже оказались местными сотрудниками силовых структур.
Омоновцы Медуза и Залет привели из своей разведки восемнадцатилетнего пацана. Жил он в сарае, плечи его до крови ремнями стерты. Раны зализывал. Боевика забрали в ФСБ.
26-го июня в районе с. Сержень-Юрт Шалинского района в результате огневого подавления банды в лесном массиве один из минометных снарядов попал в находившийся там жилой дом. От взрыва погибла семья беженцев из четырех человек, за день до этого прибывшая из Ингушетии. Минометную батарею, что так неудачно положила мину, вычислили и установили. На солдат завели уголовное дело.
Втроем с двумя пэпсами, ни на час не выходя на охрану своего приюта, мы до утра спим в блокпосту. Резать нас и брать сегодня в плен — милое дело.
Приезжает смена из Ахиллеса и Червивого. Ахиллес заходит в блок, легонько пинает меня сапогом по подошве. Вынимая из-под кровати автомат и запихивая в штаны выбившийся китель, я бормочу:
— Пост сдал!
Плюхнувшись слоновьей своей массой на просевшую под ним кровать, Ахиллес в блаженстве закрывает глаза и отвечает басом:
— Пост принял!
До обеда, скрашивая свой досуг, я мотаюсь, помогая Воину Шахиду. Мы едем по двум адресам, где он берет объяснения по поводу без вести пропавших подростков, живших здесь когда-то. Нынешние хозяева по обоим адресам заселились сюда уже после второго штурма, имена пропавших им незнакомы. Выплетая из рухнувшей изгороди разросшийся виноград, хозяйка, красивая стройная чеченка, невозмутимо бросает в нашу сторону:
— Да кто их знает, что с ними? Поди погибли под бомбами или в партизаны подались, а там и головы сложили…
Сегодня дают зарплату, и обычно пустой в середине дня отдел сейчас сплошь забит толкающейся у окошка кассы, решительно и шумно настроенной толпой. Как всегда, больше всего орут те, кого меньше всех видно в отделе, кто никогда не был замечен в работе и не запятнал себя участием ни в одной зачистке. Они с упрямым спокойствием и непринужденной наглостью протискиваются в первый ряд, что-то шепчут кассиру, и та без очереди их рассчитывает.
По небу ползут лохматые синюшные громады туч. Начинается долгий дождь. Он барабанит весь день по плацу, трет грязные бока машин, хлещет по отяжелелым листьям, лежит огромными лужами в провалах вязкой и липкой земли.
Дождь идет весь день, весь вечер, захватывает ночь.
Сегодняшним утром в Ингушетии боевиками убиты подполковник и полковник местной милиции.
В городе сегодня подорвали «уазик» со смоленским ОМОНом. Двое погибших, трое раненых.
В самую рань к нам в двери стучится обычная наша беда…
Приминая ногами жидкую, рыхлую дорогу, мы чистим городской поселок Мичурина. Набитые патронами и гранатами под горло временщики, давно уже привыкшие к нашей безалаберности, но не подающие по этому поводу вида, все же украдкой косятся на мои два спаренных магазина и небрежно сунутые в карманы штанов руки.
Какая может быть зачистка в такое холодное, сырое утро?!. Я еще с трудом разлепляю глаза и на ходу пытаюсь досмотреть сны, пока в одном из домов не проваливаюсь под пол. Сгнившая палуба этого потонувшего корабля охватывает меня на уровне пояса. Позор мой никому не виден, дом большой и два временщика, зашедшие с другой его стороны, гремят там неподдающейся дверью.
Только каждый четвертый дом этого поселка прибран, залатан и обжит людьми. Остальные — сплошь покосившееся, истрепанное, растоптанное бомбежками месиво из надломленных балок, растекшейся от непогод глины, крошеного кирпича и вздыбленных волн поднятой земли. На месте одного из жилищ лежит только одна переломанная во всех местах крыша. Мягкие глинобитные его стены слизаны снарядами под самый фундамент, и только небольшие их бугры еще горбатятся под ржавым железом кровли.
Ломая жалкие перегородки заборов, раскидывая ногами мятые бочки и безногую мебель, мы привычно плетемся в эти одичавшие, с мелкими плодами сады, трясем хрупкие деревья, пригибаем ломкие ветви.
Запихивая в рот одну за другой сливы и абрикосы, мы не рассуждаем сейчас о последствиях такого хаотичного набивания измотанных постоянными перебоями в пище желудков, наплевательски думаем о том, что, может, все обойдется. Все участвующие в этой зачистке, русские и чеченцы, через час или два, а дальше уже на протяжении всего дня будут толпиться у дверей туалета, нервничать в ожидании своей очереди, каяться в собственной жадности и клятвенно себе обещать не прикасаться больше к фруктам.