Зачистка пригородного участка.
Группа ОМОНа, забравшись в «зеленку», ищет в нежилых зданиях схроны. Омоновцы громко переговариваются, трещат сучьями и взламывают гнилые доски пола.
Я и Бродяга вместе с солдатами комендатуры сидим на одной из проселочных дорог, где точим лясы и жуем кислые зеленые груши.
В обед Безобразный, застав большую часть участковых в отделе, сует нам образец рапорта, который обязан сейчас же каждый ему предоставить:
Начальнику РОВДа
полковнику милиции Т. Т. Тайду
РАПОРТ
Докладываю Вам, что я, УУМ РОВДа лейтенант милиции Магомедов М. М., не являюсь членом незаконных вооруженных формирований и не сочувствую им.
3 августа 2004 года. УУМ РОВДа лейтенант милиции Магомедов М. М.
Возмущение наше не знает границ! Я выговариваю Безобразному:
— Такой рапорт ни я, ни кто-то другой писать не будет. Унижаться никто здесь не собирается.
Загудели и чеченцы.
— Может, еще написать, что мы женщинами не являемся?
Безобразный даже не собирается идти на попятную. Выпятив живот, он нагло голосит:
— Это не я, это министр МВД и президент Путин В. В. придумали! Кто не хочет писать — будет расстрелян!
В 14.00 дневное построение у Рэгса, внесшего эту практику в наши будни. В его крупной тупой голове, воспаленной от бесконечных совещаний в МВД и у Тайда, на которых на него постоянно орут, рождаются лишенные здравого смысла мысли.
Он говорит:
— Вот, сегодня участковые за целый день опять ничего не сделали!
Из строя:
— Да мы на зачистке были.
— Ну и что?! Вы до двенадцати были на зачистке, а сейчас два. Чем вы до двух часов занимались?
Высунувшись из строя, я влезаю в разговор:
— Обед у нас был.
— Какой обед?! У нас война!
Через несколько улиц от РОВДа, спугивая с деревьев всех птиц, раздается огромной силы взрыв. От страха, схватившего его, Рэгс готов был сейчас же отдать богу душу или, на худой конец, задать стрекача. Но он устоял на месте и только тонко, по-женски, взвизгнул. После чего, многозначительно подняв вверх палец, заикнувшись от еще не прошедшей трясучки, он шепчет:
— Вот. Война.
Я не унимаюсь (Рэгса я терпеть не могу, он мне отвечает тем же, не упуская случая всунуть на очередную зачистку или на блокпост):
— Так и что нам теперь, совсем не есть?
Рэгс довольно быстро приходит в себя и, приняв прежний бравый вид, кидается в еще больший разнос своих подопечных.
— Вы и так ничего не делаете, еще и обед вам?.. Чтобы я больше ни о каком обеде не слышал! Чтобы даже чая больше в обед вы не пили! Ты что смеешься?
Я отворачиваюсь. Строй расходится на постановку задач по службам.
Вместе с Большим Бармалеем я еду по больницам своего участка, заполнять акты обследования зданий.
В середине дня, управившись со всеми делами, мы втроем, с прибившимся к нам гаишником, сидим в одном из летних кафе и едим шашлык из баранины. Уже около получаса у Большого Бармалея надрывается рация: «Всем, кто работает с 7-м, срочно на базу! Построение!» Однако спешить мы никуда не собираемся, а я быстро придумываю историю, как вчера Бармалей потерял аккумуляторную батарею, а потому сейчас рация у него не работает. Жаль, но последний старый служака, ему уже за сорок, слишком долго обманывать начальство не может. Бармалей ерзает на стуле, поминутно отвлекается и рассуждает, что же могло произойти. Я, наоборот, нисколько не переживаю за судьбу своего отдела и, подливая себе яблочный сок, взятый моими товарищами запивать водку, доедаю порцию шашлыка.
Идет мелкий нудный дождь. Дерево, под которым мы сидим, быстро промокает. Мутная вода с пыльных горячих листьев падает на стол, растекается бурыми пятнами по нашим лицам, плывет по теплому от дневной жары оружию.
И все-таки Бармалей не выдерживает, и мы едем на Минутку, где находится главный штаб рассредоточения сил отдела. Об этом хрипит последний час рация.
На Минутке, в самой ее середине, под проливным дождем стоит «КамАЗ». У самого «КамАЗа» меня поджидает отвратительное зрелище: весь истекшийся собственной слюной, перепачканный липким сладким соком, Рамзес Безобразный жрет огромный арбуз. Отвлекшись нашим прибытием, он подходит к машине Бармалея, сует мне и ему арбуз. Я отказываюсь, сославшись на плохое самочувствие. Мне действительно всегда тошно при виде, как Рамзес употребляет пищу. Угощает он нас отнюдь не из-за огромной доброты своей чечено-калмыцкой души, а по привычке, чтобы повязать общим преступлением. Арбузы-то не его. Водитель «КамАЗа», видимо, стоит на площади уже около часа и против грабежа ничего не может поделать.
Я направлен на подвижной пост по проспекту Ленина при самом его выходе из города. Нас девять человек: я, Проныр, какой-то чеченский майор нашего штаба — трусливая и малодушная тыловая крыса — и шесть кадыровцев. Последние — половина мальчишек не больше двадцати лет, ни читать, ни писать которые не умеют. Они и сами говорят, что будут проверять содержимое багажников машин, а мы — документы. Зато та цепкость, с которой они держат оружие, те выдрессированные движения, быстрые и ловкие, заставляют поставить их в один ряд с хорошими боевыми солдатами. Они дети войны. И играли в нее раньше всех нас, и настоящим оружием.
У всех шестерых кадыровцев гонору не занимать. Дерзкие ребята, до дела цепкие. Один ковыряет широким белым ножом свой ботинок и приговаривает: «Сколько я зарезал, сколько перерезал…», другой хвастается приемами рукопашного боя, третий с небрежным видом рассказывает о безмерном своем геройстве и непобедимой храбрости. И только один, старший их группы и самый старый, Муслим, молча и спокойно перебирает в огромной ладони четки. Лицо его обезображено широким рубчатым шрамом, надорванное ухо прижато к черепу. Свирепый боец. Видать, много наших в свое время положил.
Мы останавливаем редкие машины. Краем глаза я наблюдаю за Муслимом. Он сидит совсем рядом и, медленно покачиваясь телом, шевелит губами. Я прислушиваюсь.
…К золе и к пеплу наших улиц
Опять, опять, товарищ мой,
Скворцы пропавшие вернулись,
Скворцы пропавшие вернулись,
Скворцы пропавшие вернулись…
Бери шинель. Пошли домой.
У меня замирает сердце… Не может быть! Чеченец сейчас поет о своей родине. И мы тоже пели это о своей родине. Бессмертная песня Булата Окуджавы о Великой войне льется в пропитанный недоверием воздух, одинаково режет и русскую, и чеченскую душу. Пораженный объединяющей болью этой песни, я поворачиваюсь к кадыровцу:
— Муслим, а разве в Чечне есть скворцы?
Он поднимет черные грустные глаза:
— У нас когда-то все было…