Зимняя луна, окруженная туманными кольцами. Блестит под ногами осколок стекла. Гаубицы застыли в низине, отбрасывая на тусклую землю прозрачные темные тени. И такая печаль, такое таинственное лунное око, взирающее из пустынных небес, такое сострадание к этим заблудшим воюющим людям, к их смертоносным орудиям, которые через несколько лет превратятся в безжизненный прах, и над этой опустелой низиной все так же, окруженная кольцами, будет светить луна, и никто не узнает, что он, Белосельцев, стоял под этой луной, о чем-то беззвучно молился. А наутро — удар артиллерии, белый кишлак, как огромная расколотая чаша, истекает дымами, лежит на носилках убитый начштаба, и мимо штабной палатки конвоиры ведут пеструю лохматую толпу моджахедов.
Белосельцев испытывал головокружение, как на невидимой центрифуге, помещенный в загадочный вихрь. Время, обращенное вспять, уничтожало его нынешнее бытие. Словно он попал в невесомость, и в этой потере веса, в потере нынешней жизни совершалось магическое сотворение прошлого. Он видел Кабул, проулки Грязного рынка, заставу под Кандагаром, где смятые серебряные цистерны сухо блестели на солнце, и того весельчака капитана, что хлестал его в бане эвкалиптовым веником, радостно матерился, а потом, пробитый осколком, лежал на земляном полу морга с глазами, набитыми пылью. Он видел Панджшер с зеленой рекой, по которой плыли бинты и флаконы уничтоженного госпиталя, и командующий, наклоняясь к воде, брызгал себе под мышки ледяную воду, крякал, постанывал, а потом на двух бэтээрах они шли на передовую, где танки стреляли прямой наводкой, мерцали в пещерах пулеметные вспышки, и у танка, вернувшегося пополнить боекомплект, в лобовой броне, как иголки ежа, торчали стальные сердечники. Эти видения были как сон, словно ему вкололи наркотик, и отравленная ядами кровь омывала мозг, порождая галлюцинации. И среди батальных картин и походных биваков, среди глинобитных дувалов и лазурных мечетей вдруг мелькнуло его лицо, молодое, с красным загаром, под черной шиитской чалмой, когда сидел на ковре во дворе феодального замка, подносил к губам пиалу зеленого чая.
Это видение разбудило его. Он очнулся. Смотрел на стерильную операционную, на экраны и окуляры приборов. Это он, Белосельцев, был пациентом, которого поместили в перекрестья лучей, прижали к вискам чуткие датчики, ввели в больное сердце колючий зонд, снимали показания долгой неизлечимой болезни, именуемой жизнью. Высвечивали на экранах историю этой болезни.
— Вот видите, сколь богат иллюстрационный материал! — повернулся к нему Кугель, мягкий, внимательный, вкрадчивый, с интонациями лечащего врача, обратившегося к пациенту. — Быть может, эту будущую вашу книгу мы так и назовем: «Сон о Кабуле»?
— Быть может, — ответил Белосельцев, овладевая своим растревоженным, вышедшим из-под контроля сознанием. — Стану думать о вашем предложении.
— Виктор Андреевич, приглашаю вас в бар. Там, за чашечкой кофе, продолжим нашу беседу.
Белосельцев понял, что первый объем, в котором зародилось их знакомство и разместился первый слой интересов, — этот объем исчерпан. Теперь предстояло перейти в следующее, сужающееся пространство, обнаружить новый слой интересов.
Они перешли в уютный маленький бар, размещенный в старой части здания. Кирпичная стена была старинной добротной кладки. В потолок были врезаны толстые коричневые балки, казалось, пропитанные кофейными запахами. Стойка с медной обшивкой, с хромированной кофеваркой и стеклянной батареей бутылок напоминала рулевую рубку деревянной яхты. Бармен, наливавший им кофе в фаянсовые расписные чашечки и коньяк в толстые тяжелые рюмки, был похож на капитана, умело управлявшего яхтой.
Они сидели с Кугелем за удобным столиком. Никто из посторонних не появлялся в баре, словно служители охраняли их доверительную беседу.
— После того как мы с вами познакомились, Виктор Андреевич, и, надеюсь, достигли согласия по основному вопросу, я рискую завести разговор совсем на иную тему. — Кугель мягко, доверчиво улыбался, и его голубые, навыкат, глаза смотрели дружелюбно, наивно и беззащитно. — У меня есть хороший знакомый, предприниматель, русский купец Вердыка. Благотворитель и меценат. Он помешан на всем русском. Если торговать, то только русскими товарами. Если производить, то только русское молоко и пиво. Если заниматься убранством дома, то только в русском духе, в стиле московской усадьбы восемнадцатого века. Вы могли видеть его рекламные щиты, на которых Садко предлагает бочонок с медом…
Белосельцев слушал, разглядывая черно-коричневую потолочную балку. Казалось, если от нее отколоть щепку, размолоть в ручной мельнице, заварить помол кипятком, то получится черный пахучий кофе, в который капнуть несколько золотистых капель коньяка и пить малыми огненными глотками.
— Вердыка — удачливый русский делец, богач, патриот. Он, как всякий удалец, верит, что любое дело ему по плечу. Он хочет заняться политикой, хочет стать депутатом Думы. Это вполне естественно. Народившийся национальный капитал хочет защищать свои интересы в политике. Вердыка ищет политического советника, организатора предвыборной кампании, интеллектуала, способного создать команду, включить молодого депутата в сложную политическую среду. Почему бы вам не стать таким человеком? Все серьезные люди советской разведки нашли себе применение в новых структурах. Например, весь цвет 5-го управления КГБ с главным инквизитором диссидентских процессов перешел в структуру «Мост-банка». Служит делу капитализма так же ревностно, как делу социализма. Разведка — не идеология, а профессия, за которую хорошо платят. Вы не будете ни в чем нуждаться. Машина, дача, поездки за рубеж, если хотите. Куда-нибудь в Нигерию, на охоту за бабочками. — Кугель мило улыбнулся, давая понять, что знает об увлечении Белосельцева, чтит это изысканное увлечение, понимает, каким подарком была бы для него дорогостоящая поездка в Африку, в джунгли Нигерии, где в горячих ливнях, в душных лесных испарениях обитают восхитительные бабочки. — Для Вердыки нет ничего невозможного, особенно если это касается близких людей…
Белосельцев чувствовал, как наполняется второй объем, куда вовлекла его страсть разведчика, и за этим сужающимся пространством таится третий объем, в который он станет втискиваться, сжимая плечи, ввинчиваясь в тесный лаз, слыша шорох опадающих каменных крошек, слабые трески грунта, готового рухнуть, расплющить его многотонной породой. На ядерном полигоне в Семипалатинске он лез в старую штольню, в глубину горы, в эпицентр давнишнего ядерного взрыва. На каску, в которой горел фонарь, падали камушки, в лицо и в руки втыкались огрызки арматуры, колючие обрывки кабеля, и казалось, он застрянет в горле, закупорит ее своим задохнувшимся телом, станет каменным изваянием, частью мертвой горы. Он просунулся в горловину, достиг эпицентра, и фонарь во лбу озарил огромную, выплавленную взрывом пещеру. Разноцветное, созданное стеклодувом чудо из тончайших капель, сосулек, переливов цветного стекла, клубков и застывших вихрей, перемешавших цвета и формы. Зрелище подземного дива было наградой за страх. Живые глаза видели место, где в центре горы полыхнул термоядерный взрыв, пальцы касались глянцевитой поверхности, отшлифованной ядерной плазмой. Теперь, в разговоре с любезным Кугелем, он испытывал нечто подобное. Двигался в тесном опасном пространстве, перемещаясь из объема в объем, ожидая добраться до сокровенной пещеры, где его ожидало открытие.