Он попросил Сайда Исмаила взять его с собой в город. Распрощался с Кадыром, у которого заработал, затрещал телефон. Обнялся с Достагиром, выходившим на связь со студентами. Прихватив свой дорожный баул, вышел на улицу, в мокрые сумерки, где Майванд в свете ламп казался натертым ртутью и по белым мазкам на асфальте пробегали неясные тени.
Они залезли в транспортер, напоминавший длинное железное корыто, открытое сверху, склепанное из ромбовидных кусков. Над кабиной был установлен ручной пулемет. Афганский солдат в долгополой шинели и в каске, напоминавшей стальной шлем времен Третьего рейха, зябко сутулился над пулеметом. Сайд Исмаил стукнул кулаком по кабине, крикнул водителю: «Еще раз на хлебозавод!», и стальное корыто, освещая фарами путь, понеслось, грохоча, по Кабулу.
Белосельцев стоял в рост, держась за холодный вибрирующий борт броневика. Мимо мелькали дома, тусклые лампы, светильники. Город расползался по окрестным горам, как шевелящееся темное множество костяных черепах, уносящих под панцирями загадочную потаенную жизнь. Вдоль улиц, укутавшись, сторонясь освещенных мест, торопились люди. Казалось, они что-то скрывают под запахнутыми покрывалами. То ли спасают детей. То ли несут оружие. Белосельцеву было странным это движение по ночному мятежному городу в железном ковчеге. Казалось, вот-вот транспортер скользнет колесами по липкому асфальту, оттолкнется, полетит в черном ветре над крышами Старого города, над гробницей Бабура, над жестяным полумесяцем мечети. И все это снится — желтые лампады убегающих в гору домов, тусклый светильник, освещающий грязную вывеску, рогатая каска сутулого пулеметчика, и они, не касаясь земли, в железном ковчеге летят над Кабулом. «Сон о Кабуле», — повторял он, держась за железный борт.
Они подкатили к хлебозаводу, к грязно-белой башне элеватора, и у закрытых ворот, вдоль пустынной улицы, пулеметчик выпустил короткую очередь. Сайд Исмаил, соскакивая, забарабанил в ворота, выкрикивая:
— Товарищ Абдоль!.. Открой, товарищ Абдоль!..
Ворота заскрипели. Оттуда метнулся узкий лучик фонарика. Обшарил Сайда Исмаила, маслянистый борт транспортера. Створы ворот приоткрылись, и директор Абдоль выступил вперед, без шапки, в одутловатом пальто, сжимая перчаткой фонарь.
— Они опять собираются напасть на завод, — сказал он. — Говорят по телефону: «Уйди добром. Иначе кинем тебя в чан с тестом, сделаем из тебя большую лепешку». Мы отбили первый штурм. Второй не отбить.
— Достагир приведет студентов. Я еду в полк «командос», приведу подкрепление. — Сайд Исмаил забирался обратно в короб транспортера, перекидывал ногу через борт. Директор, тоскуя, смотрел, как он залезает, не веря, что подоспеет подмога, измученный, изверившийся человек, изувеченный в тюрьме, которому вместо хлеба уготованы пули.
— Подожди, — сказал Белосельцев Сайду Исмаилу. — Я останусь. На обратном пути меня заберешь.
Он соскочил на землю, оставляя баул в транспортере. Мимо удивленного директора, узнавшего его в полутьме, проскользнул на заводской двор. Слышал, как лязгнули, закрываясь, ворота, как, урча, удаляется транспортер.
— Вам-то зачем?.. У вас и оружия нет, — сказал директор, но Белосельцев заметил, что его появление было важно Абдолю. Он, Белосельцев, не мог защитить завод. Но он мог разделить с афганцем смертельную опасность, а возможно, и смерть. Вероломство советских друзей, отступивших от Абдоля в час беды, закрывших перед ним ворота посольства, искупалось теперь присутствием здесь Белосельцева. Эту непроизнесенную мысль угадал Белосельцев. Угадал в директоре и в себе самом. — К сожалению, нет у меня для вас оружия, — повторил Абдоль.
Они шли по заводу мимо редких караульных, защищавших подходы к цехам, к элеватору, к складам муки. Среди мятежного города, бунтующих толп, убийств и погромов завод продолжал работать. В стальных автоклавах хлюпало тесто. Мигали глаза индикаторов. По ребристым желобам и трубам лилась вода. Впрыскивалось масло. Горели печи. Пахло горячим хлебом, сладким духом пшеничных зерен. И казалось, этот живой чудный дух сталкивается с темными жестокими силами, в сумеречных цехах возникают вихри невидимых схваток. Белосельцев лицом ощущал удары холодного и жаркого ветра, словно незримые крылья били его по щекам.
— Не можем остановить производство, — угадал его мысли директор, — Кабулу нужен хлеб. Народ не может без хлеба. Если завтра не будет хлеба, голодные люди руками разорвут броневики и танки, и революция погибнет. Поэтому враг атакует завод.
За темными стеклами цеха послышались крики и выстрелы. Крики были нестройны, двигались с разных сторон, и их направление отмечалось стрельбой. В цех вбежал рабочий в комбинезоне, с автоматом. Нашел глазами директора среди сияющих автоклавов и черных накаленных печей. Кинулся к нему по клетчатому черно-белому кафельному полу.
— Двух вахтеров убили!.. Мучной склад захватили!.. — Синий комбинезон рабочего и непокрытая всклокоченная голова были обсыпаны мукой. Глаза, насмотревшиеся на толпу, были выпучены, в красных прожилках. — Грузовик подогнали!.. Хотят муку вывозить!..
Автоматная очередь простучала близко за окнами. Стекло, пробитое пулей, раскололось и осыпалось на кафельный пол. Белосельцев отрешенно подумал: утром в кабульском доме разрежут за столом буханку и отыщут в ней пулю. Близко, почти в упор, загрохотал автомат, и в расколотые окна, бледные при электрическом свете, влетели трассеры и, ударяясь о пол и о стены, описали молниеносную геометрическую фигуру.
— Выключи свет!.. — крикнул директор рабочему, прячась за стальной сияющий автоклав, вытаскивая пистолет. — Мы им видны снаружи!..
Рабочий оглядел озаренное пространство цеха, отыскивая рубильник. Метнулся, подпрыгивая, попадая ногами в черные клетки пола. И Белосельцев все так же отрешенно подумал: рабочий похож на живую шахматную фигуру, бегущую по черно-белой доске.
Пока он бежал, кто-то невидимый, сидящий на крыше близкого строения, выцеливал его среди агрегатов и труб. Выстрелил, и рабочий поскользнулся, как на льду, упал на кафель, и его автомат, продолжая движение, со стуком полетел дальше.
Свет погас, его вырубили во всем здании, и в глазах Белосельцева секунду дергалось черно-белое изображение пола, лежащий на клетках рабочий и скользящий по кафелю автомат.
— Вам надо уходить, — сказал директор Абдоль, чуть видный при свете красных индикаторов. — Там есть дверь и пожарная лестница… Попадете на двор… Сзади есть щель в заборе…
Эта возможность уйти показалась Белосельцеву желанной и единственно верной. Бессмысленно и нелепо было здесь оставаться. Его роль и задача состояли в том, чтобы, усваивая непрерывный эмпирический опыт, обрабатывая аналитическим разумом множество разрозненных, случайно набегающих фактов, создать уникальную картину действительности. Обнаружить ее среди страхов, заблуждений, неполного, незавершенного опыта. За этим, используя его уникальный дар, направил его в Кабул генерал. Этим он станет заниматься здесь, в Кабуле, и позже, в других поездках. Сейчас и во всю остальную жизнь. И наивна, бессмысленна его непрерывная жажда впечатлений, утоляющих не разум разведчика, а глубинную, не связанную с профессией страсть. Обретение иного, помимо профессии, опыта, за которым послал его кто-то, неведомый, властный, вменил добывать уникальное знание о собственной жизни и смерти. И если он сейчас не уйдет, не выскользнет в потаенную дверь, его найдут поутру на клетчатом грязном полу пробитого пулей. Знание не будет добыто.