Сильвио попал в точку. Почему я почти инстинктивно посоветовал Георгу умолчать о смерти Лукаша Дризена? Почему я ничего об этом не сказал Шонесси? Еще месяц назад мне бы это и в голову не пришло.
Но прежде чем я успел ответить, Сильвио спокойно подошел к двери и рванул ее на себя.
— Добрый вечер, капитан, — сказал он с наигранным радушием.
На пороге стоял капитан Дрюз.
От столь внезапного разоблачения капитан растерялся. Но тут взгляд его упал на бутылку коньяку на столе Сильвио.
— Господа сержанты… — начал капитан Дрюз неприятным, начальственным тоном.
Сильвио моментально нашел выход из создавшегося положения:
— Знаете, капитан, мы здесь без вас решали одну проблему. Вы нам наверняка поможете. Сержант Градец, как чех, ненавидит немцев. Сейчас его на долгое время поселили в одной комнате с немцем. Может, вам удастся убедить его, что во время войны не приходится считаться с личными настроениями?… Извините, у меня не хватает рюмок.
Сильвио исчез. Через три минуты он вернулся с тремя рюмками в руках и стал наполнять их, как будто все это было в порядке вещей.
Выпив несколько рюмок коньяку, капитан Дрюз, военнослужащий ВВС, а по всей вероятности — агент ФБР или ЦРУ, пытался убедить меня, что этот Дризен — наш временный союзник и что сразу же после окончания войны он отойдет от нас.
— Наша задача, — философствовал капитан (к этому времени бутылка Сильвио опустела), — сотрудничать с каждым, кто может быть полезен. При этом нам абсолютно наплевать, анархист он, социалист, нацист или даже коммунист. Мы готовы обещать им все, что угодно. Целесообразность — вот наш девиз!
И он заговорщически подмигнул нам, как своим сообщникам.
— Теперь все предельно ясно, — сказал Сильвио с неподдельным простодушием.
Присутствие Георга Дризена потребовало несколько изменить наш распорядок дня. Георга пока держали под домашним арестом. Ему разрешалось гулять по нашему саду, но всегда в сопровождении кого-нибудь из нас. Обычно это делал я. И Георг Дризен, по своей натуре тихий и спокойный, никогда не протестовал.
Этот уже немолодой человек влюбился в Битбурге в одну женщину. Она была акушеркой. О ней он рассказывал мне без робости и ненавязчиво.
— Мы созданы друг для друга, — говорил он и показывал фотографию сорокалетней женщины с темными волнистыми волосами. По фотографии трудно было понять, чем эта женщина очаровала Георга и помогла ему решиться на такой важный шаг.
— Она знала, что я был бы до конца дней несчастен, если бы ничего не сделал для того, чтобы хоть на немного приблизить конец войны, — доверительно сообщал Георг.
Он, конечно, находился в полном неведении относительно нашего дела. Для него мы были группой специалистов, которые ежедневно перерывают горы бумаг, чтобы после занятия территории противника давать советы нашей военной администрации.
Уходя по ночам в операторскую, мы говорили Георгу, что идем на очередное совещание. А радиоприемник был только в комнате операторов! Тактичный Георг никогда не расспрашивал нас. Его интересовало только одно:
— Когда же дойдет очередь и до меня? Не могу же я вечно сидеть сложа руки, в тепле, есть три раза в день, как король, в то время как ваши парни борются против фашистов.
Так постепенно и как бы между прочим в наш лексикон проникали слова «фашизм», «антифашистская борьба».
Последние полгода Георг жил в Трире и Битбурге и хорошо знал местность на нашем участке фронта. Незаметно для нас Георг стал незаменимым советчиком, но все же написанные нами материалы давать ему на проверку не разрешалось. Мы лишь просили его описать ту или иную местность, где происходили боевые действия.
Так шаг за шагом, вопреки желанию английского советника, наши сухие материалы становились все более яркими.
Сухой белобрысый британский офицер, воспитанник аристократического интерната и военной академии, удивительно хорошо относился к серьезному седовласому немцу в потертом костюме. Англичанину, видимо, импонировало, что Георг был по природе человек с достоинством. Много часов проводили они у камина, играли в шахматы, обсуждали, сколько вина удастся надавить в этом году, спорили о саарских угодьях господина Папена и, конечно, о послевоенном преобразовании Германии.
Как-то раз после обеда Мак Каллен заговорил о неизбежной социализации Германии, о решающей роли в этом процессе немецкого рабочего класса, об уничтожении рурских трестов.
Я пристроился на ручке кресла, в котором сидел Георг, и изучал обстановку на шахматной доске. Англичанин говорил сухо, твердо, как о деле, само собой разумеющемся. Безусловно, его интересовало, как на это прореагирует Георг. А Георг, казалось, думал только о том, как пойти конем. Вот его пальцы спокойно дотронулись до деревянной гривы коня. И только сделав ход, Дризен ответил:
— Главное — чтобы оставили нас одних. Сначала мы наведем порядок, а уж потом посмотрим, как нам жить дальше.
Затем он, как всегда, несколько смущаясь, объявил англичанину шах.
Однажды, возвращаясь домой, мы с Шонесси услышали музыку. За допотопным, расстроенным пианино сидели Георг и англичанин и играли в четыре руки. Копаясь в хламе, они нашли пожелтевшие нотные альбомы.
Шонесси улыбнулся и пошел к себе наверх.
Вскоре выяснилось, насколько далеко зашла эта странная дружба. Когда стали определять обязанности Георга, полковник предложил посвятить Дризена в нашу работу и использовать его как диктора. Шонесси согласился, но Мак Каллен был категорически против.
— Где у вас гарантия, что этот человек честен? А потом, что значит честен? На свете нет ни одного человека, честного на все сто процентов! Неизвестно еще, за какую цену этот немец перешел к нам!
С тех пор как выяснилось, что капитан второго ранга использовал нашу «Анни» в своих целях, Шонесси и полковник взяли за правило противоречить ему.
— Я думаю, он за нас, — сказал полковник. — Я наблюдал за ним. Ребята ему доверяют, не правда ли, сержант? Да и что он, собственно, может испортить? В конце концов, прежде чем пускать в эфир, мы будем записывать прочитанный им текст на пленку!
Мак Каллен сдался:
— Но сначала нужно заставить Дризена прочитать компрометирующий его текст! Так мы поступали со всеми, кто работал у нас. Там не было ни одного немца, которого бы мы полностью не держали в своих руках!
— Послушайте, сержант! — Шонесси склонился над стопкой документов, которые ему только что принес угрюмый Коулмен. — Вы хоть немного разбираетесь в немецкой мифологии? Знаете, что означает «кондор»?
«Кондор»? С Шонесси всегда следует держать ухо востро. Но что бы это значило — «кондор»?
— Кондор — сказочная птица, — ответил я. — Нечто похожее на птицу Рок из «Тысячи и одной ночи»…