Ратлиджу удалось отвлечь ее от шляп лишь через четверть часа, и они пошли дальше. Им попадались крестильные рубашки, шерстяные пальто, старое белье и сервизы, сапоги для верховой езды и столы всех размеров, детское седло – но ничего, хотя бы отдаленно напоминавшее поэтическое творчество.
Вся в пыли, смеющаяся Рейчел перешла в следующий отсек чердака. Там хранилось примерно то же самое; когда она закашлялась от пыли, Ратлидж предложил сделать перерыв и выпить чаю.
Она согласилась, и они, держа в руках лампы, спустились на кухню, чтобы заварить чай. Сливок не было, зато Рейчел нашла в кладовке лимон. Затем, оставив одну лампу на кухне, Ратлидж взял у нее поднос и отнес в малую гостиную, выходящую на море. Заходящее солнце озаряло комнату таинственным светом. Рейчел села в кресло, откуда можно было любоваться закатом.
Все было очень уютно: пузатый чайник, тихий вечер, ощущение покоя и дружбы. Ратлидж намеренно привел Рейчел в ту комнату, где она часто сидела вдвоем с Николасом. Здесь, в отличие от кабинета наверху, она не дрожала от ужаса. Увидев, что она пьет чай мелкими глотками, расслабилась и потеряла бдительность, он тихо спросил:
– Вы видели, как Анна упала с дерева?
– Да, я ведь вам говорила.
– Верно, вы рассказали мне то, что помнили. Но со временем вы забыли, что произошло тогда в саду на самом деле. На вас повлияло многое: слова взрослых, вопросы, которые вам задавали… Вы не могли бы оказать мне услугу? Закройте, пожалуйста, глаза и позвольте себе вернуться в тот день и увидеть то же самое снова.
Рейчел поставила чашку на блюдце и покачала головой:
– Нет, я не хочу возвращаться! Ни в то время, ни в другое! Такие игры не для меня…
– Но ведь за мной послали вы, – мягко напомнил Ратлидж. – Видимо, вы надеялись с моей помощью кое-что выяснить. До сих пор я не нашел почти ничего, способного оправдать потраченное здесь время. Но существует одна улика, и она указывает на Оливию. Не на Николаса.
Рейчел сидела в кресле с самым несчастным видом. Ратлидж понимал, как ей плохо. Сама ее поза говорила о том, что ей не по себе. Сейчас ей больше всего хотелось, чтобы он уехал, но вместе с тем – чтобы он остался и доказал, что Николас на самом деле любил ее, хотя она не признавалась в том даже самой себе. Что его смерть не имеет никакого отношения к его чувствам к ней. Что его чувство не было поверхностным. Оно как бы ушло в подсознание.
– Я должен увидеть тот день глазами очевидца.
– Спросите Кормака!
Раньше Рейчел говорила, что не помнит Кормака в саду…
– Но Кормак был посторонним. А вы – нет. Кормак приехал из Ирландии вместе с отцом; вы терпели его только из милости, потому что его отец привозил Розамунде лошадей. Он не рос вместе с вами, не спал в детской, не слышал, как вы ссоритесь, смеетесь и выдумываете разные игры. В отличие от вас он не видел, как растут остальные. Он смотрел на всех со стороны. И видел не суть, а лишь фасад.
Ратлидж говорил убедительно; он почти не двигался в сумраке, стараясь не попадать в поле ее зрения. Теплые косые лучи солнца забирали опасность и страх; в комнате было тихо; слышалось лишь размеренное дыхание Рейчел. И голос Хэмиша, который Рейчел слышать не могла.
Ратлидж помнил, как врачи в клинике применяли тот же самый метод. Иногда им удавалось пробиться сквозь стену молчания, которая так глухо отделяла души пациентов, что даже те сами не могли отыскать к себе ключик. Их убеждали тишина, безмятежность и их собственная потребность говорить; и вдруг люди начинали рассказывать о событиях, из-за которых они по ночам кричали от страха. После признания следовал надлом. А потом некоторые – не все – постепенно возвращались к жизни.
С ним номер не прошел. Только лекарства сломили стены, которые он так долго и упорно воздвигал вокруг себя.
Хэмиш, понимая, что он затеял, восстал и громыхал у него в голове. Он запрещал ему проводить опыты над сознанием сидящей перед ним женщины. «Ты не доктор, ты можешь, сам того не зная, причинить ей страшный вред!» Но Ратлидж не видел иного пути узнать правду и велел голосу, звучавшему в его голове, замолчать. Хэмиш нехотя подчинился.
– Не знаю, что тут рассказывать, – заговорила Рейчел. – Произошел несчастный случай…
– Значит, вам нечего бояться, верно? Если не считать горя и воспоминаний о человеке, которого вы любили очень давно.
– Не знаю, любила ли я Анну… – Рейчел осеклась.
– Почему? Она ведь приходилась вам двоюродной сестрой.
– Анна любила всеми командовать. Рядом с ней я казалась совсем маленькой или дурочкой. И очень неуклюжей. Во всех играх я непременно должна была проигрывать, а потом Анна еще дразнила меня…
Ратлидж вспомнил слова Смедли о детской жестокости.
– Она не была злая, поймите меня правильно. Иногда, когда хотела, она бывала очень нежной и любящей. Просто она… отличалась высокомерием. Няня говорила, что Анна пошла в бабушку, мать Розамунды. В то время бабушка уже умерла, я ее никогда не видела. Поэтому и не знаю, правда ли это. В общем, для такой девочки, как я, Анна была… невыносимой.
– Кто в тот день предложил пойти в сад?
– Стоял жаркий день, нам надоело играть в парке, в доме было душно, несмотря на открытые окна. А в саду – тень, высокая прохладная трава. Среди деревьев как-то не чувствовалась жара. Не помню, кто первым предложил пойти туда. Помню, что Николас сказал Анне: она не залезет так же высоко, как он. А Анна дразнила Оливию копушей, потому что та медленно передвигалась… По-моему, Николас попытался отвлечь ее раздражение на себя.
Тень от ее ресниц упала на скулы; Ратлидж понял, что она закрыла глаза. Тучи на горизонте начинали поглощать солнце. Стемнеет раньше, чем он думал. Какая разница? Все равно спешить сейчас нельзя…
– Но ведь тогда вы чувствовали другое, верно?
– Да… мне хотелось, чтобы Анна залезла на самый верх, свалилась оттуда и… – Она резко выпрямилась. – Нет! Я не могла так думать! Должно быть, страшные мысли пришли потом, когда она уже лезла наверх, и я боялась… да, боялась, что она упадет…
Ратлидж подумал: наверное, в тот день Рейчел желала Анне плохого, а потом заставила себя забыть страшные мысли. Она не могла отомстить обидчице, поэтому и желала ей зла. Немного выждав, он тихо, ласково сказал:
– Не сомневаюсь, вы не желали ей зла.
– Ну, конечно, не желала! Более того, я забеспокоилась, когда Николас стал подначивать ее, чтобы она поднялась еще выше. Потом за ней стала карабкаться Оливия. Николас не хотел ее пускать, но Оливия решила доказать, что она ничем не хуже остальных… Помню, он держал ее за концы кушака, страховал, чтобы она не упала. А потом Анна что-то закричала с верхушки дерева, и Оливия поднялась выше, чем следует. Кормак спустился со своего дерева, подбежал к нам и сказал: если с кем-то из нас что-то случится, отец его выпорет. Поэтому он сейчас же прекратит это безобразие. Николас стал дергать за концы кушака. Ему хотелось подтянуться и тоже влезть на дерево. Кормак стал раскачивать ветки… И вдруг Николас присел, и Анна полетела вниз. Она задела Николаса и упала. Кормак хотел помочь Оливии спуститься; он приказывал ей не ставить больную ногу на ветку, просил дать ему руку, а Оливия визжала, чтобы он не прикасался к ней… Николас сел на четвереньки рядом с Анной. Я кубарем скатилась со своего дерева, расцарапав ногу до крови. Когда я подошла к Анне, моя кровь закапала на ее платье. Она лежала совершенно неподвижно, и мы испугались. Я все спрашивала Николаса, зачем он так сильно дергал за кушак, и он сказал, что Анна толкала Оливию. А потом спустилась Оливия; лицо у нее было белое, как ее носовой платок, а глаза такие, что мне стало страшно. Мы с Кормаком побежали звать на помощь. Он – в конюшню, которая была ближе, а я в дом, к Розамунде…