— Я сержант советской морской пехоты, Ковалев Андрей Борисович.
— На вас отличная форма, — заметил Иетс. — Неужели сохранилась с начала войны?
— Нет, — рассмеялся Ковалев. — Это мне дал один американский капитан. Когда мы с товарищами, — он указал на мужчин, стоявших позади него, и Иетс только тут заметил, что Ковалев пришел не один, — когда мы с ними добрались до американской заставы, у нас ничего не было, только лохмотья да винтовки. А теперь вот как одели.
Он пощупал свои брюки.
— Ничего сукно. Со складов германского флота… А вот это — советское! — Одной рукой он хлопнул по поясной пряжке, другой — по тельнику на груди. — Их у меня никто не мог отнять.
— Как ты сюда добрался? — спросила девушка. — Что ты делал, после того как ушел из шахты?
Ковалев отвечал не спеша, обращаясь к Иетсу:
— Мы убивали немцев. Мы жили в лесах, передвигались ночью. Партизаны — в Америке это тоже так называется? Меня этому обучали; нас много таких. Вот и пригодилось. За два дня мы набрали столько германского оружия, что девать было некуда. Мы могли бы долго так жить. Но я сказал своим: пора возвращаться в Красную армию. Пойдем к американцам, скажем, кто мы есть, и они нас отправят домой.
Едва ли он так наивен, подумал Иетс. Или у него такие странные представления о войне?
Он сказал:
— Боюсь, что это не так просто, Ковалев. Раз вы в этом лагере, вы являетесь перемещенным лицом, как и все остальные…
Ковалев небрежно повел рукой. Видимо, слова Иетса не испортили ему настроения. Ему, вероятно, доводилось решать и более трудные задачи.
— Ладно, там видно будет, — сказал он.
— А много было партизан, — спросил Иетс, — или только ваша группа?
— Один раз мы встретили французских партизан. Они четыре месяца провели в лесу, а вооружены были только старыми винтовками, и то не все. А мы сражались четыре дня, и у нас было два пулемета, а винтовок и боеприпасов хоть отбавляй. Пулеметы я оставил французам.
Женщины слушали, одобрительно кивая головой. Они были уверены, что кто-кто, а их мужчины сумеют за себя постоять.
Девушка сказала:
— Расскажи американскому офицеру, как мы устроили забастовку.
— Где вы устроили забастовку? Когда? — оживился Иетс. Если была забастовка, значит, в германском тылу много людей, подобных Ковалеву. Ведь именно за такими сведениями Иетс и направлен в этот лагерь.
Ковалев ответил девушке:
— Ты сама расскажи. Я устал. — И, не дожидаясь возражений, закрыл глаза.
— Он не любит говорить о себе, — сказала девушка. — Это было в Роллингене первого мая, вы ведь знаете, Первое мая — большой праздник. Вот Андрей и сказал — будем праздновать. Мы далеко от Советского Союза, мы пленные и рабы, но мы покажем немцам, что так не всегда будет. Мы жили в бараках, за городом. Перед каждой сменой нас отвозили на шахту поездом. Утренняя смена начиналась в пять часов. Мы собрали всю красную материю, какую могли найти, девушки отдавали белье, косынки, потом у нас были краденые немецкие флаги, мы свастику вырезали, а красное поле осталось. И когда первомайский поезд подкатил к шахте, из всех окон развевались красные флаги, наши флаги, рабочие, вы понимаете?
Иетс потер свои пальцы. Он не одобрял демонстраций, и в данном случае она не принесла никакой практической пользы.
— В шахте, — продолжала девушка, — полицейские отобрали у нас флаги и разорвали. Они бы нас застрелили, но кто бы стал тогда работать? Мы спустились под землю, но работать не стали. Мы устроили митинг, и Андрей сделал нам доклад о Первом мая, о его значении, и говорил, что мы — тоже солдаты и сражаемся плечом к плечу с Красной армией…
Иетс представил себе этот митинг под землей, в полутемном штреке, лица, обращенные к Ковалеву. В своем единстве они, даже будучи рабами, представляли собой силу. Он смутно позавидовал им. Они знают, за что борются.
Он вспомнил листовку Четвертого июля: я пошел к Фарришу и наговорил ему всякого вздора, чтобы убедить его и всех остальных не сообщать противнику, что мы, в некотором роде, тоже знаем, за что боремся…
Девушка продолжала рассказывать:
— Тогда они отобрали нескольких женщин и посадили в одиночки — и меня, и вот эту, Дуню. Они нас морили голодом и пытали, все хотели узнать, кто организовал забастовку. Но так ничего и не узнали.
Ковалев открыл глаза.
— С голоду вы не умерли, — сказал он.
— Нет, — сказала девушка. — Мы за все время у немцев столько не ели. О нас Андрей заботился.
— Что об этом говорить, — сказал Ковалев.
«Чем силен этот человек? — думал Иетс».
— Мне здесь не нравится, — услышал он голос Ковалева. — Я здесь не останусь.
Ковалев уже не казался Иетсу наивным. Иетс понял: здешний лагерь — то же медленное умирание, на какое обрекли этих людей немцы.
— Мне вы об этом не сообщайте, — улыбнулся он. — Но дайте мне честное слово, что пробудете здесь еще сутки. Завтра я приду сюда за вами. Я хочу, чтобы вы рассказали нашим о том, что видели и что сделали. После этого я доставлю вас обратно в лагерь, а там — поступайте, как хотите.
Он почувствовал, что Ковалев остановил на нем испытующий взгляд.
— Это приглашение на обед, — сказал Иетс и подумал, что скажут Уиллоуби, Девитт и все остальные, когда он появится в офицерской столовой с русским матросом.
— Я принимаю, — сказал Ковалев. — Принимаю от имени моих товарищей, потому что всех нас вы, понятно, не можете пригласить.
Бинг увидел, как Иетс показался в дверях одного из бараков, и окликнул его. Вид у Иетса был усталый и расстроенный.
— Хорошо, что я нашел вас, лейтенант, — сказал Бинг. — Мне нужно вам кое-что сообщить.
— Что случилось?
— Ничего не случилось. Во-первых, у меня там одна особа вас дожидается.
— Что, что такое?…
— Очень миленькая, лейтенант.
— Знаете что, Бинг, я — более чем снисходительный офицер, думаю, что вы в этом убедились. Я и с вами, и со всеми вообще обращаюсь по-человечески, как с взрослыми людьми. Но устраивать мою личную жизнь — это уж черт знает какое нахальство с вашей стороны. Об этом я сам позабочусь.
— О'кэй, пусть дожидается!… Я вовсе не хотел лезть в ваши дела. — Бинг порылся в карманах, извлек смятую пачку сигарет и закурил. — А второе дело — насчет одного слуха, а может, это и не просто слух. Я узнал от того сержанта военной полиции, который забрал себе белокурую польку. Ее тоже включили в список, но он добился, чтобы ее вычеркнули.
— Какой список? Какая полька?
— Тут собираются отправить целую партию этих перемещенных туда, откуда они явились, — в шахты.