– В таком случае вы имеете надо мной преимущество, – сказал он, отпуская мою руку.
– Сильно сомневаюсь.
– Ну, это мы посмотрим. Я наслышан о вас. Будь я человеком нервным, я бы обеспокоился.
– Начинайте беспокоиться, когда я стану подцеплять носовой платок кончиком крыла.
– О, непременно начну. При первом же намеке на такую возможность. Скажите, вы действительно собираетесь освоить трюк с платком?
– На самом деле нет. Здесь позиции уже заняты. В любом случае я не уверена, что это высшее достижение пилота.
– Между нами говоря, я тоже не уверен. Люди, обступавшие нас, оставили попытки вмешаться в наш разговор и отошли в сторону.
– Если серьезно, чем вы собираетесь заняться? – спросил Эрнст. – Я имею в виду – дальше?
– Я студент-медик, – сказала я.
– О, понимаю. И вы хотите заниматься медициной, да? Стать врачом?
– Нет.
– Чего же вы хотите?
– Летать.
Он посмотрел на меня. Я смотрела на белую скатерть в пятнах вина, усыпанную виноградными косточками и крошками сыра.
– Ничто не мешает вам летать на досуге, если вы можете позволить себе такое, – сказал он.
– На досуге, – повторила я. – Я хочу зарабатывать на жизнь полетами.
– Понятное дело, – сказал он. – Но в авиации нет рабочих мест для женщин.
Я задохнулась от гнева. В тот момент я могла бы сорвать шатер с колышков и швырнуть весь их уютный мирок в Альстер.
Увидев выражение моего лица, Эрнст мягко сказал:
– Я желаю вам удачи. Правда.
Сигара у него потухла, и он снова ее зажег. Погасив спичку и убрав коробок в карман, он сказал:
– Как знать? Возможно, все еще переменится к лучшему. – Он задумчиво смотрел на одного из партийных функционеров, который неверным шагом вышел из палатки и стал блевать на траву. – Но всегда остается момент непредсказуемости. Мы живем в непредсказуемое время.
– Мне кажется, вы всегда получаете то, чего хотите, – сказала я.
Выражение лица у Эрнста менялось молниеносно. Он рассмеялся и сказал:
– Вы правы. Это самое разумное высказывание из всех, которые мне довелось услышать сегодня. Давайте за это выпьем.
Я подняла свой бокал, и мы за это выпили.
На родине я осматривалась по сторонам с отстраненным любопытством иноземца.
Казалось, будто вся нация решила впасть в детство и поиграть. Мужчины – неважно, солдаты или нет, – ходили в солдатской форме. Половина населения страны одевалась на военный манер. Маленькие мальчики занимались строевой подготовкой и салютовали. Молодые люди из Арбайтсдинст [3] маршировали по улицам и брали на караул лопатами, и вы насмешливо улыбались на свой страх и риск. На улицах, украшенных флагами, постоянно гремели духовые оркестры и проводились парады.
Парады были красочными и хорошо организованными, но вам вменялось в обязанность восхищаться происходящим. Было что-то страшно неприятное в этой игре, что-то пугающее. Вам надлежало вывешивать за свое окно флаг, когда устраивался парад. Если при виде знамени вы не вскидывали вытянутую руку в характерном приветствии, вам могло не поздоровиться.
Оставаться в стороне от происходящего было не положено. На самом деле – невозможно. Меня мороз подирал по коже, когда я это видела. Единство нации свято. Вы должны принадлежать к обществу.
Некоторые четко обозначенные группы к нему не принадлежали. В первую очередь евреи.
В обществе царило единообразие, царило единодушие. Все газеты писали одно и то же одними и теми же словами. В набор означенных слов обязательно входили «честь», «общность», «кровь» и «родная земля». С исступлением, мне непонятным, говорилось о необходимости поднимать сельское хозяйство.
Ум не ценился. Значение имели только чувства и инстинкты. Казалось, если ты немец, ты являешься носителем заведомо здоровых инстинктов. Наука и искусство пересматривались в свете нового критерия: отвечает ли это духу германской нации?
«Наверное, они шутят!» – думала я.
Но они не шутили. У этой игры была одна особенность. Как только вы начинали в нее играть, она переставала быть игрой, поскольку вы уже не могли из нее выйти. Не только потому, что за вами следило великое множество глаз, но и потому, что во многих отношениях она была увлекательной. Музыка и знамена, разного рода увеселительные мероприятия – все это забавляло и занимало. Вы всегда находили себе дело, всегда находили, куда пойти и на что посмотреть. Чувство принадлежности к некой общности внушало уверенность и давало ответ на вопрос, кто ты есть.
Кроме того, теперь появились рабочие места. Дымили фабрики и заводы, строились новые дороги и здания, повсюду кипела бурная деятельность. И повсюду царило возбуждение. Игра казалась замечательным приключением.
Всеобщее радостное оживление действовало на меня не меньше, чем на других. Но в то же время я понимала, что здесь что-то не так. Сколько же можно ребячиться?
Происходящее сбивало меня с толку. Через неделю-другую я перестала видеть все отчетливо. Иногда мне казалось, что мое зрение постепенно становится избирательным, отсеивает часть информации.
Осознав это, я почувствовала одновременно тревогу и облегчение.
Через две недели после возвращения из Южной Америки я получила письмо. В глубоком унынии я отбирала вещи, которые намеревалась взять с собой в Берлин. Я уже призналась отцу, что не занималась во время академического отпуска, и теперь он держался со мной холодно.
На столе в гостиной лежал длинный серый конверт с моим именем. С дармштадтской маркой. При виде него я испытала прилив безумной надежды, которую мгновенно подавила усилием воли. Наверное, это письмо с выражениями благодарности или что-нибудь в таком роде.
Оно было от директора института. Он предлагал мне работу, связанную с проведением полетов для научных исследований.
Я чуть не умерла от радости. Я так долго ждала этого.
Потом я овладела собой и ворвалась в кухню, где мама проводила инвентаризацию банок с консервированными фруктами. Она в полном замешательстве взглянула на письмо, потом на мое сияющее лицо и, – поняв наконец, о чем я говорю, – спросила:
– Но, liebchen, ты имеешь в виду, что не хочешь быть врачом?
Мгновение спустя она выразила мысль, которая тревожила нас обеих.
– Я не знаю, что скажет твой отец.
– Кажется, я не вполне понимаю, о чем ты говоришь, – сказал он. – Ты имеешь в виду, что хочешь бросить медицину?
Свет бил мне в глаза, и мне приходилось щуриться.
– Да, отец. Мне предложили работу.