Когда я впервые пришла к Эрнсту в гости, над камином у него висела полная жизни импрессионистическая картина, написанная маслом. Больше я ее не видела. Я не стала спрашивать, куда она делась. К тому времени Эрнст уже работал в министерстве, и держать дома такого рода картину просто не годилось, вне всяких сомнений.
Эрнст рассказывал мне много разных историй про министерство, чего делать явно не следовало. Больше ему было не с кем поговорить на эту тему, а он постоянно чувствовал потребность выговориться. Ни с коллегами, ни со своими подругами вести подобные разговоры он просто не мог.
Посему вскоре я знала о творящихся в министерстве делах так много, словно сама там работала. Судя по рассказам, это было гораздо более опасное место, чем открытая кабина самолета. Я пыталась представить, как Эрнсту удается держаться в стороне от интриг. Наверное, ему приходилось трудно. Он не имел ни малейшей склонности к интриганству. Он не был наивен, но он не был политиком. Думаю, в конечном счете он проникся отвращением ко всему этому. И вероятно, в известном смысле остался простачком. Иногда он просто не мог поверить, что вокруг творятся такие дела.
Я встретилась с Эрнстом однажды вечером, когда он уже с полгода занимал должность начальника технического отдела. Я спросила, как он ладит с Толстяком.
Он рассмеялся:
– Не знаю. Мы его редко видим. Теперь он руководит экономикой страны.
Существовал так называемый четырехлетний план развития народного хозяйства, и Толстяк отвечал за его выполнение. Также он ведал делами Пруссии, отвечал за выполнение закона об охране дичи и, похоже, занимался вопросами внешней политики. Я понимала, что у него остается мало времени на военно-воздушные силы.
– В действительности в министерстве всем заправляет Мильх, – сказал Эрнст и согнал своего кота с кресла. Это был сиамский кот капризного нрава. – Шеф не в восторге, но у него нет выбора. Ему здорово повезло с Мильхом.
– А вы по-прежнему дружны с Мильхом?
Мне показалось, что Эрнст на мгновение заколебался, прежде чем ответить.
– О да. Мильх много помогал мне. Не знаю, что бы я делал первые несколько недель работы в техническом отделе, если бы не он. – Он взял сигарету из шкатулки и щелкнул золотой зажигалкой. – Я бы ни за что на свете не согласился занять его должность. Он делает всю работу и не видит никакой благодарности; и чем лучше он работает, тем усерднее шеф старается под него подкопаться.
– Но это же глупо! Это же не в его интересах!
– Министерство живет не по законам логики. Честно говоря, я еще не видел места, более похожего на сумасшедший дом. – Эрнст стряхнул пепел точно в черную пепельницу и задумчиво посмотрел, как он падает. – Шефу нет дела до военно-воздушных сил, – сказал он. – Это надо понять. В конечном счете его интересует только одно: что скажет Адольф, когда он в очередной раз явится в Рейхсканцелярию. После этого он возвращается с видом человека, пообщавшегося с самим Господом Богом.
Когда на дармштадтском аэродроме Эрнст предложил мне приехать в Рехлин и попробовать пикирование с работающим мотором, он имел в виду, конечно же, «штуку».
Он страшно гордился самолетом и самим собой, поскольку сумел пробить данную разработку. Министерство долго не выказывало никакого энтузиазма, но Эрнст убеждал, доказывал, упорно настаивал на необходимости запустить в производство пикирующий бомбардировщик – и наконец ветер подул в другую сторону: они сказали «да, мы согласны» и заключили контракт с компанией Юнкерса. Эрнст сказал мне, что пошел на службу в министерство отчасти из желания принять участие в разработке «штуки». И вот теперь проект был осуществлен: самолеты стояли в ангарах. Эрнст еще изобрел сирену, которая крепилась на обтекателях над колесами и жутко ревела при пикировании машины.
Мне показалось, что в этом есть что-то дьявольское.
– Да, – сказал он, набрасывая на конверте схему сирены. – Но подумайте, насколько это гуманно. Вой сирены будет наводить такой ужас, что нам не понадобятся бомбы.
– К тому же она дешевле обойдется, – заметила я.
– Вы бы далеко пошли в министерстве, – сказал он. – Вы никогда не думали об этом?
Громоздкая, непокладистая машина – «штука». Но мощная. И она пикировала!
Я совершила пикирование в Рехлине. От бешеной скорости кружилась голова. Мне потребовалось все мое самообладание. После мощного выброса в кровь адреналина я еще сутки ходила сама не своя. Мне не терпелось спикировать с работающим мотором еще раз.
– Вот видите? – улыбнулся Эрнст.
В тридцать шестом году произошло несколько важных событий. Во-первых, я поехала в Рон на чемпионат по планеризму, где мне сообщили, что женщины к соревнованиям не допускаются. Никто не пожелал объяснять, по какой причине.
Я вихрем слетела с холма в деревню, чтобы сделать несколько телефонных звонков. Я позвонила Эрнсту на работу. Его не оказалось на месте. Он вечно отсутствовал.
Все в том же подавленном настроении я бродила, опустив голову и засунув руки в карманы, по узким улочкам, украшенным флагами чемпионата.
Я налетела на кого-то. Я пробормотала извинения, а потом вдруг осознала, что руки прохожего, смягчившие наше столкновение, все еще остаются на моей талии. Я гневно подняла глаза.
– Привет, – сказал Вольфганг.
Мы обнялись.
– Где ты пропадал? – спросила я. – Я тебе писала.
– В Швеции, – ответил он. – Я тебе тоже писал. Ты-то где пропадала?
– Я не получала письма. Наверное, была в Штеттине в то время.
– А что ты делала в Штеттине?
– Училась пилотировать «Ю-пятьдесят два».
– Надеюсь, ты училась пилотировать «юнкерсы» не просто удовольствия ради.
Мы зашли в кафе и сели за столик у окна, выходящего на площадь. Солнце освещало флаги и флюгер на крыше соседнего дома – и настроение у меня поднялось.
Я рассказала Вольфгангу про Штеттин. До сих пор я никому не рассказывала о летной школе, и впоследствии не рассказывала. От воспоминаний о проведенных там пяти месяцах меня с души воротило, поэтому я предпочитала не возвращаться к ним. Но сидя за столиком напротив Вольфганга, смотревшего на меня своими умными, полуприкрытыми веками глазами, которые, казалось, уже видели все на свете, я поняла, что мне необходимо выговориться и что сейчас я спокойно могу излить душу.
Он выслушал меня молча, и лицо его постепенно стягивала маска холодного презрения. Когда я умолкла, он сказал лишь одно:
– Ты стоишь больше, чем все они, вместе взятые.
– Спасибо.
Мне нужно было это услышать. Слова Вольфганга прозвучали своего рода оправдательным приговором. В Штеттине я ходила по самому краю зыбучих песков; временами я почти переставала сознавать, кто я есть.
– Так будет всегда, – сказал Вольфганг. – Ты же сама понимаешь, правда ведь? Некоторые мужчины, – он еле заметно улыбнулся, – не чувствуют себя мужчинами в присутствии женщины, умеющей пилотировать бомбардировщик. Они никогда не простят тебе этого.