– Ну извини. Меня заносит не в ту сторону. Я всего лишь хотел сказать, что ты производишь впечатление совершенно самодостаточного человека. Все остальные большую часть времени бродят ощупью в темноте, пытаясь найти дружескую руку.
Я не нашлась, что ответить.
– Тебя не смущает то, что ты летаешь для сумасшедшего инспектора манежа? – спросил он.
– Эрнст, если ты не замолчишь сейчас же, нас обоих расстреляют.
– Это вряд ли. Они в нас нуждаются. Мы оба защищены. Ты должна это понимать.
Десерт не лез мне в горло. Я отодвинула шербет в сторону. Эрнст последовал моему примеру и закурил сигарету.
– Наверное, я задаю тебе эти вопросы потому, что надеюсь таким образом понять себя, – сказал он. – Я не знаю, как я дошел до жизни такой. Я не знаю, стоит ли мне продолжать заниматься моим делом. Разница между нами заключается в том, что ты свое дело делаешь хорошо, а я свое дело делаю плохо.
– Разница между нами заключается в том, что моя работа освободила меня, а твоя стала для тебя западней, – сказала я.
– Но в известном смысле ты тоже находишься в западне, – сказал Эрнст.
– Я этого не чувствую.
– Ты не позволяешь себе думать об этом. Это тоже часть западни.
– О чем именно я не позволяю себе думать?
Эрнст глубоко вздохнул, опечаленный то ли моим упрямством, то ли собственными мыслями.
– Разве ты не знаешь, что происходит в стране? Во что превратилась Германия?
При этих словах будто пропасть разверзлась у моих ног. Прежде чем усилием воли отвести мысленный взгляд в сторону, я мельком увидела в ней лагеря с оградами из колючей проволоки, истощенных узников, странную тишину домов и улиц, где жили евреи.
Я содрогнулась. Только не сейчас. Сейчас я еще не готова принять правду.
Но Эрнст не сводил с меня пристального взгляда. Он просил меня взглянуть правде в лицо вместе с ним.
– Однажды ты уже задавал мне похожий вопрос, – сказала я.
– Да, я помню.
– И тогда я спросила тебя, что здесь можно поделать. И ты ответил, что ничего.
– Я ответил, что не знаю. Я и сейчас не знаю. Когда везде и повсюду кишат люди Гиммлера, а детей в школах учат отрекаться от родителей… Нам просто остается ждать, когда шатер рухнет.
– Ну, в таком случае…
– Фредди, ты не можешь закрывать глаза на то, что происходит. Верно ведь?
Я заглянула в пропасть. На несколько секунд, содрогаясь от стыда и отвращения, я зависла над ней и увидела страшную правду.
Передернувшись, я сказала:
– Если ты живешь на скотобойне, тебе ничего не остается, как зажимать нос.
– Вот это уже ближе к истине.
Он подлил себе вина. Он пил бокал за бокалом.
– Эрнст, – сказала я умоляющим голосом, – но жить-то нужно.
– Да, – согласился он. – Ты права. Но такая жизнь унизительна, верно?
– Тебе хочется, чтобы шатер поскорее рухнул?
– Это будет настоящая катастрофа.
– Ты не ответил на мой вопрос.
Он невесело рассмеялся:
– Мы с тобой оба занимаемся непосредственно тем, что поддерживаем шатер.
Мне пришлось признать, что здесь он совершенно прав.
– Ну, если я не буду его поддерживать… – проговорила я.
– Твое место займет кто-нибудь другой?
Я молчала.
– Но ведь это действительно так, – сказал он. – Твое место займет другой.
Я была благодарна Эрнсту. Я решила попробовать объяснить ему одну вещь.
– Я всегда сознавала свое особое положение, – сказала я. – Я чувствовала свою непричастность к окружающему миру и потому считала, что общепринятые правила на меня не распространяются.
– Это объясняет кое-что в твоей жизни, – улыбнулся он.
– Но когда ты живешь с таким сознанием, ты чувствуешь, что все происходящее вокруг тебя не касается. Для тебя все это не имеет значения. Правила, обязанности, массовое помешательство на дисциплине, идея разного предназначения мужчины и женщины, оспаривать которую недопустимо, иначе небеса рухнут… даже тряпки. И политика. Все это часть мира, в который я не верю.
– Понимаю.
– И я приспособилась к нему, по необходимости. Потому что мне нужно жить. И я смирилась со всем, потому что все это не имеет значения.
– Но ведь на самом деле имеет, верно? – просто сказал Эрнст.
Я не ответила. Сбитая с толку своими собственными словами, я надеялась, что он попытается проанализировать их, вместо того чтобы сразу опровергать.
– Почему ты говорила «ты», а не «я»? – спросил он.
– Я не говорила «ты».
– Сначала говорила. Ты сказала: «Когда ты живешь с таким сознанием…»
Я машинально вертела на столе вазочку с шербетом.
– Видит бог, я не сужу тебя, – сказал он. – Какое я имею право?
– Эрнст, если я позволю себе по-настоящему задуматься о происходящем, то…
– То что?
– Мне придется бросить летать.
Он уставился на меня.
– Летать? Милая моя Фредди, да ты же можешь погибнуть!
– Погибнуть… не летать – для меня это одно и то же.
Эрнст посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.
– Забавно, – сказал он. – Порой ты знаешь человека много лет и считаешь, что понимаешь его, а на самом деле нисколько не понимаешь.
Мне померещился гул бомбардировщиков в отдалении. Мой слух зачастую предупреждал меня о налете раньше, чем сирены воздушной тревоги. Я повернула голову и прислушалась.
– Они не знают, что ты стоишь в стороне от всего происходящего, – сухо сказал Эрнст. – Они убьют тебя вместе со всеми нами.
Он тоже прислушался. Вернее, мне так показалось, поскольку его лицо приняло напряженное выражение. Потом он неожиданно сказал:
– Они врезались в землю в идеальном боевом порядке.
Я не сразу поняла, о чем он. «Штуки» на пустоши Саган.
– Иногда я слышу рев двигателей, – сказал Эрнст, – а потом он разом стихает.
Теперь я отчетливо различала приглушенный расстоянием гул бомбардировщиков.
– Ну почему они не смотрели на альтиметры? – с отчаянием спросил он.
– При скоростном пикировании…
– Чепуха! Показания альтиметра что-то да значат. И альтиметр не единственный прибор в кабине. Они знали, за какое время машина в пике проходит тысячу метров. Почему же они продолжали пикировать? Ты бы так поступила?