– Не понимаю. Зачем нужна эта жесткость в отношениях?
– Будь ты мужчиной, тебе не понадобилось бы спрашивать, – сказал Дитер. Похоже, он считал такой ответ вполне удовлетворительным.
Мне пришлось сказать, после непродолжительной паузы, что я не мужчина и хотела бы услышать ответ на свой вопрос.
– Она закаляет нас, – сказал он. – Вот зачем она нужна. Она заставляет нас относиться безжалостно к самим себе и друг к другу, а если мы собираемся летать на «Место шестьдесят три» день за днем, нам необходимо оставаться безжалостными и бесчувственными. Человеческая жизнь ничего не значит. Так говорит национал-социализм, и это правда. Но постоянно помнить об этом трудно. Особенно в присутствии женщины на летном поле.
– Ясно.
– Здесь я ничего не могу поделать, – сказал Дитер. – Команду набирал не я. Я против твоего участия в проекте, но не могу отстранить тебя от работы без основательной причины. – Он помолчал, обводя пальцем мокрый отпечаток пивной кружки на столе. – А то, что ты мне все равно по-прежнему небезразлична, только усложняет ситуацию. Если ты намерена заниматься испытательными полетами, то «комет» – последняя машина, за штурвалом которой мне бы хотелось тебя видеть.
Это случилось двумя днями позже.
Я играла в настольный теннис с Хайнцем в комнате отдыха. Хайнц приехал на базу в один день со мной, и мы тренировались вместе. Мы с ним часто играли в настольный теннис.
В четвертом гейме обмен ударами затянулся. Голубовато-белый теннисный шарик проносился взад-вперед над сеткой, словно планер. Я представляла себе крохотный планер, обтянутый такой же упругой полупрозрачной оболочкой.
Внезапно раздался оглушительный рев, и здание сотряслось до основания. Ваза с полевыми цветами упала с каминной полки и разбилась. Теннисный шарик, пущенный Хайнцем в сетку, три раза подпрыгнул на одном месте, а потом наконец покатился к краю стола и упал на пол.
Мы с Хайнцем положили ракетки на стол и направились к двери. По коридору мы уже бежали бегом.
Воздух на улице изменился. Он обжигал легкие, безжалостно ел глаза и оставлял во рту тошнотворный привкус. Привкус крови.
Над посадочной полосой висело плотное фиолетово-черное облако. Округлое и тяжелое, оно клубилось на одном месте, словно туча мух над трупом.
Под ним не было ничего. Кусок металла с полметра длиной, искореженный до неузнаваемости. Пятно на земле.
– Кто готовился к полету? – сухим напряженным голосом спросил Дитер.
– Душен.
Душен был командиром эскадрильи, которого откомандировали на базу с Восточного фронта. Он прибыл восемь дней назад и все ворчал, что его отозвали с передовой.
По обе стороны от взлетной полосы простиралось поросшее травой поле. Траву регулярно косили. Она была густой и сочной, даже осенью. Свежая зелень травы показалась мне сейчас непристойной.
Мы отправились на поиски останков. И нашли в траве несколько фрагментов тела; хоть что-то можно будет положить в гроб. Я тоже что-то нашла. Я не хотела думать, что именно.
В тот же день, ближе к вечеру Дитер вызвал меня в свой офис.
– Я решил отстранить тебя от горячих полетов.
Под «горячими» подразумевались полеты на заправленной машине. Он сказал мне, что отныне я буду совершать на «комете» только планирующие полеты. Мы часто делали это, поскольку «комет» все еще требовалось испытывать и в качестве планера.
– Можно поинтересоваться почему?
– Мне кажется, после происшествия, имевшего место утром, ты могла бы и не спрашивать.
– Горячие полеты запрещаются всем членам команды?
– Конечно нет. Только тебе.
– Почему? Что такого я сделала?
– Ничего. Я просто не хочу, чтобы ты летала на заправленной машине. Риск слишком велик. Я не хочу нести ответственность за неприятности, которые могут с тобой приключиться.
– За любого другого пилота на базе ты несешь точно такую же ответственность, как за меня.
– Тем не менее…
– Ты сомневаешься в моих способностях?
– Нет.
– Тогда как ты смеешь отстранять меня от полетов?
– Как я смею? Да я командир этого авиаотряда и буду отдавать такие распоряжения, какие сочту нужным!
– Дерьмовый из тебя командир, – сквозь зубы процедила я, и Дитер дернул головой, словно я его ударила. Глаза у него расширились от гнева и удивления, и я увидела в них ненависть, наконец-то осознанную.
– Будь моя воля, – медленно проговорил он, – я бы исключил тебя из команды, но мне тебя навязали сзерху, и я вынужден мириться с твоим присутствием здесь.
– Соболезную.
– Мне хватает головной боли с самолетами, которые взрываются, когда захотят, и мне совершенно не нужны дополнительные проблемы с женщиной на базе – причем с женщиной, от природы строптивой.
– Вот уж действительно проблема, верно? Ты никак не можешь уразуметь, что я не женщина, я летчик!
– Не болтай глупостей! Конечно, ты женщина!
– На этой базе, на любой другой авиабазе я – летчик. Этого ты никогда не мог понять. Вечно болтал о своих драгоценных чувствах ко мне, когда я хотела только одного: чтобы мне дали спокойно работать. Вернее, ты просто называл чувствами то, что в действительности таковым не являлось.
– Да что ты знаешь о чувствах? – сказал он. – У тебя нет сердца. – Он горько сжал губы.
– Возможно, Дитер, ты просто не в силах пробудить во мне чувства.
– Ты когда-нибудь о ком-нибудь думала? Холодная, бесчувственная, честолюбивая – вот ты какая.
– Мне казалось, именно бесчувственность и требуется для того, чтобы работать в этой команде. На днях ты толкнул целую речь на эту тему.
– В женщине она недопустима. У тебя все не как у людей.
– Многие сочли бы недопустимым твое отношение ко мне.
– Ты даже не можешь нормально одеться, когда выходишь за территорию базы! Ты отправляешься в город, одетая как… как механик. Ты позоришь весь наш отряд!
– По-моему, у отряда есть более важные причины для стыда. Например, серьезные недостатки командира.
На несколько секунд наступило молчание. Переводя дыхание, мы пристально смотрели друг на друга поверх пустого деревянного стола.
Потом я сказала:
– Меня направили на базу, чтобы я летала наравне со всеми другими пилотами. Я намерена передать этот вопрос на рассмотрение в министерство.
– И к кому же ты собираешься обратиться в министерстве?
– Я поговорю с генералом Удетом. – Похоже, я могла рассчитывать только на Эрнста.
Последние мои слова произвели поистине драматический эффект. Лицо у Дитера перекосилось. Он прошипел: