Мне пришлось учиться летать заново. Я начала с того, с чего начинала двенадцать с лишним лет назад: с учебного планера.
Еще до первого полета я знала, что мои руки стали неуклюжими, а реакции замедленными. Но, сидя в кабине в ожидании, когда натянется буксировочный трос, я обмирала от ужаса главным образом при мысли о возможных рецидивах головокружения.
Первый полет не доставил мне удовольствия. Кабина казалась незнакомой, а когда я поставила ноги на педали руля, легкая дрожь пробежала по моему телу. Отчасти от волнения, но отчасти и от страха.
На взлете я занервничала: скорость показалась очень уж высокой. Когда я отцепилась от самолета-буксировщика и начала планировать, дела пошли на лад, но я понимала, что не чувствую машину. Казалось, у меня было не только новое лицо, но и новое тело. Я ненавидела это свое новое тело, которое не умело удобно устроиться в пилотском кресле, не реагировало инстинктивно на движения планера и не предугадывало его поведения.
Я приземлилась на посадочную полосу и погрузилась в скорбные размышления. Командир планерной станции (это была планерная школа Гитлерюгенда) неторопливо подошел ко мне.
– Ну как?
– Ужасно, – сказала я. – Мне кажется, я не смогу даже запустить змея на Люнебургской пустоши.
– Чепуха. Вы отлично выполнили круговой полет и совершили безупречную посадку. А если вы смогли приземлиться, значит, сможете и летать, как вам известно. Вот взлет получился не очень. Знаете что, давайте-ка попробуем еще раз.
Он направился к буксировочному самолету.
Он был прав, конечно; я снова поднялась в воздух и почувствовала, что между планером и моими заторможенными реакциями начинает устанавливаться взаимопонимание. Новое тело оказалось не совсем уж безнадежным. Я подумала, что, возможно, сумею ужиться с ним за неимением другого и что после долгих тренировок оно может прийти в норму.
В течение нескольких следующих недель я пересела с планеров сначала на спортивные самолеты, а потом на учебные машины ВВС. Поскольку все самолеты были реквизированы для военных нужд, мне приходилось летать на том, что есть, обращаясь с просьбами о содействии к разным знакомым и надеясь, что никто не изъявит желания взглянуть на справку о состоянии моего здоровья, где говорилось, что я негодна к полетам. Я намеревалась доказать, что я годна к полетам, а потом вернуться к хирургу, составившему такое убийственное заключение, и попросить выдать мне другое. На время я застряла на «шторке» за неимением других машин, но потом мне подвернулся биплан «арадо», а через неделю я уже пилотировала «Ме-110».
Через два месяца тренировок я обратилась к одному офицеру-инструктору в Рехлине, своему доброму знакомому, и спросила, нет ли у него машины, которой никто не хватился бы в течение получаса. Он предложил мне опробовать «Фоккевульф-190».
Чудесный самолет! Быстрый, проворный, покладистый. С полчаса я наслаждалась полетом и радовалась своему возвращению в строй. Я начала заходить на посадку, исполненная решимости на следующей же неделе повидаться с хирургом.
Я сделала последний разворот перед выходом на посадочную полосу.
Когда правое крыло ушло вниз и я увидела, как горизонт опрокидывается, у меня возникло жуткое ощущение, что земля подо мной поднимается и толкает меня вверх. Я старалась удерживать самолет под правильным углом и не обращать внимания на чудовищную пляску земли и неба. Приборы вели себя нормально. Все остальное словно обезумело. Заставив себя поверить показаниям приборов, я выровняла крылья, опустила закрылки и стала снижаться к посадочной полосе, которая неслась на меня, раскачиваясь и расплываясь перед глазами. Я подрулила к ангару и несколько минут сидела в кресле, обливаясь холодным потом и дрожа всем телом.
Да, мне потребуется больше времени, чем я предполагала.
Однажды в выходной в моей берлинской квартире раздался телефонный звонок. Я не ждала звонка.
Незнакомый мужской голос спросил, не я ли капитан авиации Курц, а когда я ответила утвердительно, попросил меня подождать. Пока я ждала, телефонная линия глухо молчала, словно связь прервалась. Потом она заработала так хорошо, что я услышала скрип кресла на другом конце провода.
В трубке раздался другой голос, отчетливый, но на баварский манер растягивающий гласные.
– Капитан авиации Курц? Добрый вечер.
– Добрый вечер.
– Говорит Генрих Гиммлер.
Как хорошо, наверное, знакомо ему краткое молчание, наступающее после этих слов, когда мир уходит из-под ног человека на другом конце провода, словно люк распахивается на эшафоте. Я словно воочию вижу его: он сидит с прямой спиной в своей черной форме, прижимая к уху черную трубку и чуть заметно улыбаясь довольной улыбкой человека, свято верящего в свое дело, когда произносит слова: «Говорит Генрих Гиммлер».
У меня хватило присутствия духа, чтобы сказать:
– Это большая честь для меня, герр рейхсфюрер.
– Скажите, вы полностью оправились после аварии?
– Я довольно быстро встала на ноги, благодарю вас. С вашей стороны было очень любезно прислать мне фруктовый сок.
– Не стоит благодарности. Я рад слышать, что вам лучше. Полагаю, вы снова летаете?
Интересно, кто ему доложил?
– Я делаю все возможное, чтобы вернуться к своим обязанностям.
– Страна гордится вами, капитан.
Я попыталась найти какие-нибудь слова, кроме «спасибо».
– Спасибо, – сказала я в конце концов.
– Мужество – одно из качеств, отличающих нас от низших рас, – сказал он. – Я уже давно являюсь вашим поклонником и всегда хотел познакомиться с вами лично. К сожалению, у меня практически нет свободного времени. Тем не менее вечер семнадцатого октября у меня не занят. Вы окажете мне любезность отобедать со мной?
Я отвела трубку от уха и тупо уставилась на нее.
– Вы меня слышите, капитан?
Никто не отвечает ему отказом. Никто не может ответить ему отказом.
– Это великая честь для меня, герр рейхсфюрер.
– Отлично. Моя машина заедет за вами в семь.
Его адъютант перезвонил через пять минут и спросил, не соблюдаю ли я какую-нибудь особую диету.
Человек, державший в страхе всю Германию, встретил меня на пороге скромного загородного дома. Местность казалась незнакомой. Поездка заняла много времени, и подозреваю, мы ехали кружным путем. Короткая, усыпанная щебнем дорожка, ведущая к входной двери, тянулась между густыми деревьями, но освещалась яркими фонарями. Хозяин дома страховался от неожиданных визитов непрошеных гостей.
Сухой лист, подхваченный легким ветерком, опустился на плечо его мундира. Я знала, что он будет в форме: я не видела ни одной фотографии, где он был бы в штатском. Я задавалась вопросом, как смогу я просидеть целый вечер напротив человека в перетянутом ремнями черном мундире, с «мертвой головой» на фуражке и с кинжалом. Но он был в серой полевой форме главнокомандующего войсками СС. Почему-то я не заметила разницы. Форма казалась черной.