– Знаю, но скажи на милость, что мне делать? Как бы ты поступила на моем месте?
Я машинально перебирала пальцами бахрому скатерти.
Нам одновременно пришла в голову одна и та же мысль.
Он криво улыбнулся:
– Мы оба знаем, как ты поступила, не так ли?
Он никогда прежде не высказывался в тоне, хотя бы отдаленно напоминающем шутливый, по поводу моего решения бросить медицинский институт.
– Ты уже простил меня? – спросила я.
Он ненадолго задумался.
– Да, – сказал он минуту спустя, и легкий шок, в который меня поверг этот ответ, заставил меня понять одну вещь.
Хотя я говорила серьезно, я не вкладывала в свой вопрос такого смысла. Я никогда не считала, что совершила поистине непростительный поступок, бросив свои занятия медициной. Поэтому мысль, что отец действительно не простил меня (хотя я жила с ней многие годы), представлялась мне несколько абсурдной. Мне всегда казалось, что мы просто играем друг с другом в какую-то странную игру.
– Да, – сказал он. – Я простил тебя, но я по-прежнему не понимаю, почему ты это сделала.
– Почему я бросила учебу? Но я никогда…
Я осеклась. Могла ли я сказать отцу, что никогда не собиралась всерьез заниматься медициной? Однако почему-то я смутно подозревала, что он это знает. Он мой отец, он должен знать.
– Я никогда не думала, что из меня получится хороший врач, – сказала я.
Отец рассмеялся:
– Я тоже питал сомнения на сей счет. Но в таком случае почему ты вообще взялась за изучение медицины? Это меня удивило, должен признаться. – Он помолчал. – Ты хотела уехать из дома, разумеется. Как Петер. Я знал, что ты не выйдешь замуж. Твоя мать всегда думала иначе. Она не понимает, почему ты занимаешься тем, чем занимаешься.
– Ты тоже не понимаешь.
– Это кажется… совсем неженским делом. И я нахожу в этом что-то ребяческое. Желание летать.
– На самом деле тебе не нравится другое.
Он помолчал.
– Если ты о разговоре, который у нас состоялся однажды под Рождество…
– Я отказалась отвечать на твой вопрос.
– Впоследствии я решил, что не имел права задавать его.
– Ты имел полное право. Просто тогда я не могла на него ответить.
– Ладно, давай оставим это, хорошо? – сказал он. – У меня свои убеждения, у тебя свои. Нам вместе жить на этой земле.
– Отец, послушай меня. Я не нацистка.
Он поднял голову. Взгляд у него немного просветлел.
– Ты хочешь сказать…
– Я презираю наше правительство, – сказала я. – Я стараюсь держаться по возможности дальше от политики. Я просто занимаюсь своим делом и надеюсь, что они оставят меня в покое.
На лице отца отразились радость и недоумение.
– Но почему же ты не сказала этого тогда?
– Я говорю сейчас.
– Ты не представляешь, как… мне полегчало.
– Мне тоже здорово полегчало.
Мы улыбнулись друг другу.
– Знаешь, мы очень гордимся тобой, твоя мама и я, – сказал он, и я поняла, что он действительно гордится.
– Но ты бы хотел, чтобы я стала врачом.
– Да.
Разумеется. Он никогда по-настоящему не сдавал однажды занятые позиции. И сейчас речь шла о его любимой медицине.
– Это благородная профессия, – сказал он. – Самая благородная. И самая трудная. Она вознаграждает больше других профессий, поскольку налагает самую большую ответственность. Ты спасаешь жизнь, ты даешь жизнь, иногда ты решаешь, стоит ли продолжать жизнь. И ты многое знаешь. Иногда ты жалеешь, что знаешь так много. Но знание, которым ты обладаешь, есть знание вещи такой чудесной, такой сложной, такой разумной, что, чем больше ты узнаешь о ней, тем смиреннее становишься.
Я не понимала, говорит он со мной или с самим собой. Безусловно, он никогда еще не открывался мне настолько.
– Ты хочешь сказать «тем смиреннее ты должен становиться». Не все врачи похожи на тебя, отец.
Он рассмеялся, с долей иронии:
– Значит, они плохие врачи.
Когда-то я и помыслить не могла, что он способен на такую шутку.
– Так что сама видишь. – Он встал, чтобы налить себе бокал вина. – Мне было трудно понять, почему ты сделала такой выбор.
– У меня не было выбора, – сказала я.
Отец быстро поднял голову.
– Я никогда по-настоящему не хотела стать врачом. По окончании института я собиралась работать летающим врачом-миссионером в Африке. Так я получила бы возможность летать.
Он стоял неподвижно, со стаканом в руке: темный силуэт на фоне светлого окна.
– Получила бы возможность летать?
Я кивнула. Неожиданно у меня отнялся язык.
– И ты позволила мне поверить… но это же возмутительно. Как ты могла?
Да, я обманула отца. Предала. И как я могла все эти годы не понимать, что наделала?
Отец сел в кресло у противоположной стены и уставился в окно. С минуту он молчал, с потрясенным лицом.
Наконец он спросил: «Но почему?» – с таким видом, словно мог понять все, кроме последней убийственной головоломки.
Ожесточение, с которым он произнес последнее слово, вывело меня из душевного равновесия. Я стиснула голову руками. Врачи запретили мне волноваться.
– Отец, постарайся меня понять. Я должна была летать!
– Это выше моего понимания.
– Ты просто не пытаешься понять. Ты не представляешь, каково это: не иметь возможности заниматься единственным делом, которое тебя интересует. Это все равно что жить в ссылке.
– А чувства окружающих тебя интересовали?
– С какой стати? Никого из вас не волновали мои чувства: ты о них уж точно не думал. Вы все жили своей жизнью, ты пережил все огорчения, которые я тебе причинила. Если бы я не нашла возможности жить своей жизнью, я бы просто не жила.
– Не может быть, чтобы ты говорила серьезно.
– Но я говорю совершенно серьезно. Я знаю, что ты не понимаешь ни одного моего слова. Но я говорю серьезно.
Отец казался очень печальным.
Потом тень улыбки скользнула по его лицу.
– Ты никогда не искала легких путей, верно?
– Отец, – сказала я, – я сожалею, что лгала тебе. Правда, сожалею. Но я не видела другого выхода. Я ужасно переживала.
Последовала довольно долгая пауза. Потом отец тяжело вздохнул.
– Я тебя прощаю. – Слабая улыбка, вновь тронувшая его губы, стала чуть шире. – Ты такая упрямая, – сказал он. – Полагаю, здесь ты пошла в меня.