Это «отеческое» внушение меня сильно задело, и, как только совещание закончилось, я немедленно отправился в редакцию армейской газеты. Я все еще никак не мог поверить тому, что сообщил нам председатель комиссии ЦК.
Конечно, думал я, какая-то доля правды в его сообщении есть, но тому, что там все поголовно евреи, вплоть до конюха и курьера, я не верил. Многих работников редакции я знал лично — да, они были евреями, но это еще не говорило о том, что и все остальные, вплоть до обслуживающего персонала, — тоже евреи. «Кому и для чего понадобилось бы тащить на фронт обслуживающий персонал? — рассуждал я. — Ведь это же не ведущая, не определяющая группа работников, во всех редакциях она, как правило, комплектовалась из местного населения». Однако опровергнуть сообщение председателя комиссии ЦК и тем более доказать обратное мне было нечем. Не было фактов. Я еще не вникал в этот вопрос и сейчас, направляясь в редакцию с твердым намерением добыть факты, я незаметно для себя подошел к речушке, за которой находилась вторая часть деревни, в ней-то и располагалась редакция армейской газеты.
Разговор в редакции
Несмотря на вечерний час в редакции еще было людно и шумно, одни журналисты сдавали материалы секретарю и готовились к новым командировкам, другие — только что вернулись из частей и делились с товарищами свежими новостями и впечатлениями; ответственный секретарь редакции — эта рабочая лошадка всякого издательства, принимал от корреспондентов материалы, быстро просматривал и так же быстро раскладывал по своим тематическим полочкам, давал какие-то наставления отъезжающим и вообще был занят, что называется, по горло. Тем не менее мне тоже необходимо было иметь дело именно с ним, с товарищем Вишневским.
Выждав момент, я попросил у него картотеку штатного состава рабочих и служащих редакции и типографии. Просматривая ее, я удивился: множество русских, украинских, белорусских и даже литовских фамилий, но имена и отчества — неизменно еврейские, не скрывалась и национальная принадлежность.
Перебрав всю картотеку, я тяжело вздохнул. Я был окончательно сражен. В моей голове вновь прозвучал вопрос председателя комиссии: «Вы что, действительно считаете этот факт случайным?» Нет, теперь я уже не считал этот факт случайным. Теперь я отчетливо видел проявление реакционного национализма в его самой отвратительной, безобразной, наглой и беспринципной форме. Кажется невероятным, чтобы среди народности, которую фашизм безжалостно и зверски истребляет поголовно, среди народности, которая в нашей советской стране впервые в мировой истории обрела полную реальную свободу, гарантированную Конституцией, чтобы среди этой народности, словно в знак черной неблагодарности, могли появляться элементы, которые, игнорируя национальное равенство и свободу, существующие в нашей стране, проводят политику двойной игры. Внешне они рядятся в одежду патриотов, а внутренне делят наше советское общество на «своих» и «чужих». Невероятно, но это факт! Вот она, гнусная идеология буржуазного национализма. От нее не так уж далеко и до политики «разделяй и властвуй».
Закончив просмотр картотеки, я сидел, погруженный в глубокие раздумья. Ночь между тем легла на землю темным покрывалом, но я этого даже не заметил. Вспыхнула яркая лампочка, свет ударил по глазам, и я словно очнулся от долгой спячки. Нахмурившись, окинул взглядом большую комнату редакции, плотно уставленную столами и стульями, но никого кроме ответственного секретаря редакции Вишневского в ней не было, это он включил свет над своим столом, остальные уже разошлись.
— Вы чем-то озабочены, товарищ майор? — продолжая просматривать бумаги, спросил Вишневский.
— А что, разве заметно?
— Да. Заметно. И даже очень. Но, кажется, я догадываюсь, что вас так волнует.
— И что же именно?
— Вас волнует подбор кадров в нашей редакции, не правда ли?
— Может быть.
— Но вы думаете, что он волнует только вас одного?
— О, далеко не так.
— По национальности я тоже еврей, но мне противна эта идеология национализма. В наших советских условиях — это какой-то анахронизм, какая-то гнилая болячка, разъедающая здоровое тело.
— Да, это безусловно верно, — подтвердил я, — но скажите, кто же является носителем этой заразы? Вам ведь виднее, вольно или невольно вы все-таки участвуете в проведении этой политики, а мне разобраться в этом очень трудно. Я русский, хотя ношу украинскую фамилию и родился на Украине. Всю сознательную жизнь я прожил в Казахстане, но ничего подобного я там не наблюдал.
— Вы, кажется, подозреваете и нас с редактором как участников такого «подбора». Но это уже несправедливо. Когда я приехал сюда, аппарат в основном был укомплектован. Редактор же приехал намного позже меня. Хотя, правду говоря, и при нас пополнение подавалось одной и той же рукой. Но чья конкретно это рука, мне совершенно неизвестно. Известно лишь, что она находится за пределами нашей армии, где-то выше, но где именно, я не знаю. Это уж ваше дело и дело комиссии ЦК добираться до корней. — И уныло добавил: — Неприятно, конечно, оказаться в моем положении, ведь как-никак ответственный! секретарь. Но знаете, поначалу все это бросалось в глаза, волновало и даже возмущало, но, утонув в этих вот бумагах, — он показал на ворох корреспонденции, лежащих на столе, — забываешь иногда не только о политике, даже о времени, поесть не успеваешь, очень много работы.
Все перечисленное — факты. Эти явления, как и другие, подобные им, процветали открыто, о них знали многие на фронте. Говорили, что за ними внимательно и постоянно следит член Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б) и член Военного совета Ленинградского фронта А. А. Жданов. В кругах армейских и фронтовых политработников тогда открыто говорили, что Л. 3. Мехлис был отозван с Волховского фронта по требованию Жданова. На его место был прислан товарищ Штыков — деятельный партийный работник. Я видел его еще в начале войны, когда мы дрались с немцами в Мгинском районе, тогда он работал секретарем Ленинградского обкома ВКП(б) по сельскому хозяйству и приезжал зачем-то в нашу дивизию с группой генералов и гражданских лиц. Внешне он казался каким-то мужиковатым, но уже тогда в нем был виден активный и энергичный работник, смело и напористо вникающий в суть вопросов.
После изменения политического руководства фронта работа в армии заметно оживилась. Оживилась не только партийно-политическая, культурно-просветительская и воспитательная работа, одновременно активизировались и боевые действия фронта.
Дело разведроты. Михаил Иванович Калинин
Еще одно интересное и в то же время неприятное событие этого периода запомнилось мне на всю жизнь.
Приехавший с московского совещания фронтовых агитаторов все тот же капитан Федоров докладывал нам об итогах этого совещания:
— Интересные примеры работы в войсках приводили агитаторы многих фронтов, армий, дивизий, но самым волнующим и ярким было выступление Михаила Ивановича Калинина. Всю свою речь он построил на фактах, живых примерах и документах. Мы слушали его, и нам казалось, что он всюду был, все видел и все знает, причем знает о нас много такого, о чем мы и сами не знаем, не слыхали и даже не подозреваем. Верите, я чуть не упал со стула, когда Михаил Иванович, перечисляя недостатки работы в войсках, вдруг заявил: «Какова же цена нашей агитационной, пропагандистской и партийной работе, если, например, 44-я стрелковая дивизия, которая вот уже два года стоит под Киришами, за все это время не взяла ни одного «языка»?!»