— Прежде всего, — начал командир взвода, — мы все время ведем наблюдение за противником — и днем и ночью. Утром ежедневно проводим зарядку во дворе, затем чистим оружие, пополняем пулеметную ленту патронами и проводим уборку помещения, освежаем его; очищаем двор от снега. Ну, разумеется, завтракаем, обедаем и ужинаем, подогреваем пищу на этой печке, а иногда и варим ее во дворе. А вечерами, как стемнеет, в перерывах стрельбы немцев, бегаем по одному к лесу и обратно. А иначе уже превратились бы в инвалидов. Ну, что еще делают на войне? Конечно, стреляют. Когда нет опасности, наш «максим» работает редко. Но безработным мы его не оставляем ни на одни сутки. Мы, конечно, не то что немцы — палят лишь бы палить. Мы наблюдаем и, как заметим, что они осмелели, начинают показываться на валу, так мы их и снимаем оттуда.
— А как к вам относятся немцы?
Задумавшись, командир ответил не сразу.
— Если бы вы пришли к нам осенью или на два-три месяца раньше, — сказал Павлов, — когда еще снегу было немного, вы бы не спрашивали, вы сами увидели бы и почувствовали, как они к нам относятся. Мы поесть не могли, когда бы в котелки не сыпалась земля. Здесь все вокруг перепахано снарядами. А сейчас немцы отгородились большим снежным валом и только ночью постреливают. Осветительные ракеты бросать перестали — и так светло, и на снегу все видать далеко.
Время подходило к утру, иногда раздавался богатырский храп Федотова, мои вопросы иссякли, клонило ко сну. Заметив это, младший лейтенант встал со своего места:
— Ложитесь, товарищ майор, отдыхайте, а мы сейчас будем менять дежурного.
Я с облегчением вытянулся вдоль глиняной стены, упершись головой в тумбу со станковым пулеметом, и прикрылся слегка полушубком, а Павлов стал будить солдата. Уже в полусонном состоянии я видел, как вошел Куницын, весь заиндевелый, замерзший. Федотов еще собирался, а младший лейтенант куда-то вышел. Развязав шапку-ушанку, Куницын поднес ее поближе к печке и стал счищать с нее намерзший лед и снег, потом снял пояс, скинул шинель, вытащил из нее телогрейку и осторожно развесил шинель над печкой.
По лицу — Куницын и Федотов были средних лет и выглядели значительно старше своего командира, оба были добротно сложены и закалены трудом. Я не вдавался в расспросы, поэтому не знал — рабочие они, крестьяне? Но по их мускулистым рукам, по лицам было видно, что это труженики, выросшие и закалившиеся уже при советской власти. Оба были грамотны в пределах своей работы и, как все советские люди, не только регулярно читали газеты и журналы, но живо интересовались вопросами внутренней и международной политики и неплохо в ней разбирались.
Проснулся я часов в десять утра. Оба солдата почему-то спали рядом со мной, а командира в землянке не было. Я осторожно оделся, толкнул ногой дверь и задним ходом, на четвереньках, вылез во двор.
Младший лейтенант стоял на специально вырубленной в снегу ступеньке возле толстого снежного вала и смотрел в сторону противника. Он был гладко выбрит, одет в полушубок и подпоясан по форме офицерским ремнем с портупеей. Офицерская шапка-ушанка сидела на нем красиво и как-то гордо. Дворик был уже подчищен от снега.
Увидев меня, командир спрыгнул со ступеньки, встал «во фронт» и вскинул руку к головному убору:
— Здравия желаю, товарищ майор! Здравствуйте!
— Доброе утро, — я пожал ему руку. — Ну, что там видно?
— Ничего нового пока нет.
— Местность красивая.
— Желаете?
Я поднялся на ступеньку и осмотрел лежащую вокруг местность. Она действительно была красива. Волхов прорезал лесистые чащи и многочисленные болота, теснившие его с обеих сторон; далеко на запад берега лежали низкие, а приближаясь к Киришам, вдруг поднимались, образуя рельеф, использованный здесь для железнодорожного переезда через реку, ажурные фермы моста были хорошо видны на белом фоне снежного поля, одна из ферм уже давно кисла в воде реки, взорванная немцами. Припудренные снегом леса простирались далеко за Волхов, почти вплотную окружая нас с юга и запада. Снег всюду лежал толстым покровом, из-под которого торчали полузанесенные глыбы земли, вывороченные снарядами.
Дворик теперь показался мне совсем другим, чем ночью. Это была широкая площадка перед входом в дзот, как видно, ежедневно тщательно очищаемая от снега и потому лежащая значительно ниже его верхнего уровня. Снег, выбрасываемый в сторону противника, образовал своеобразный холм, перерезанный пополам, он защищал гарнизон от холодных северо-западных ветров и скрывал от глаз противника всякое движение внутри. Воздвигнутый обитателями дзота снежный вал возвышался над огневой не менее чем на два метра, поэтому за ним, на площадке более ста метров, с успехом мог бы заниматься зарядкой и более крупный гарнизон, чем наш. Слева вели наверх ступеньки, вырубленные в снегу, по которым ночью мы и спускались во дворик.
Местность вокруг была открытой и возвышалась почти над всем плацдармом немцев. Отсюда хорошо были видны все позиции противника влево и вправо, вплоть до насыпи железной дороги. Это огневая точка почти вплотную упиралась в верхнюю часть дуги немецкой обороны, потому представляла для них наибольшую опасность. Она фактически контролировала всякое движение немцев на большом пространстве в зоне досягаемости пулеметного огня.
Стоявший рядом Павлов молча следил за моим обзором.
Когда мы спустились со ступенек, он горячо заговорил:
— Вы представляете, товарищ майор, как немцы хотели нас выбить отсюда — во что бы то ни стало! Мы втроем доползли сюда со станковым пулеметом осенью прошлого года, во время последнего в том году наступления — нужно было прикрыть фланг для развития наступательной операции. Рано утром мы окопались здесь, установили пулемет, задача была: прижать немцев плотнее к земле, не дать им возможности своими контратаками воспрепятствовать наступлению. По сигналу мы открыли огонь. Вода в кожухе кипела; вначале мы ее часто меняли, а потом вода кончилась. Но с атакой что-то не получилось. А мы только обнаружили себя — пользы никакой, и мы превратились в мишень для немцев. Правда, мне говорили: если сорвется наступление, можно отступить в лес; но, когда я осмотрелся, оказалось, что нам-то и бежать некуда: стоит нам вылезти из своего небольшого тогда укрытия — перестреляют, как куропаток. Немцы открыли по дзоту бешеный огонь из всех видов оружия.
Правда, артиллерия нас тогда еще не нащупала. Потом я стал присматриваться и обнаружил, что отсюда немецкую оборону видно, как на ладошке. Думаю, разве же можно упускать такую позицию?! И мы — давай копать! К вечеру выкопали окоп полного профиля. Укрыли пулемет. Сделали для него специальную ячейку. Тут только немцы поняли наше намерение и снова накрыли нас огнем из всего, что могли. Три раза опрокидывало наш пулемет, но ни одного из нас так и не царапнуло. Тогда они решили смешать нас с землей. Артиллерия заваливала нас снарядами, но, вспахав все вокруг, они так и не смогли нас выбить. Но, знаете, здесь снаряд не так опасен, как мина: снаряд бьет вкось, а мина падает почти вертикально и попадает в окоп. Хорошо, что мы поделали крутые зигзаги и хорошие подкопы, а то бы несдобровать. Две мины разорвались в нашем окопе, но ни одна не задела нас.