– Вечно у нас так, целый час могут ехать!
– Безобразие!
…и все хотят побыстрее избавиться от мертвого тела, и
забыть, что есть такое понятие, как смерть… и от меня будут
так же вот избавляться, от тела моего, отвезут и бросят на
холодный пол в морге… а после смерти? после – ничего? совсем?
все? конец? сырая земля?..
Из прошлого донеслось воспоминание, сохранившаяся картинка: бабушку, вернее гроб с бабушкой, опускают в могилу, закапывают; он, совсем маленький, шел с родителями и оборачивался на одинокий холмик, под который только что положили
…пусть и умершего…
человека, родного – любимую бабушку.
…засыпав землей… бабушка не боялась смерти… она говорила, что
пришел ее час… и забирает ее Господь… она верила… в Бога…
которого никто никогда не видел… и меня крестила… втайне от
всех… бабушка знала что-то такое, что никто не знал, и верила в то,
во что никто не верил… и не успела мне передать то, что знала и
понимала…
Скандалистка с бородавкой узрела на полу суповую кость с маслами:
– Хорошая «бульонка». Где она ее, интересно, купила?
– А вы что, не видели? В мясном магазине торгуют. Как выйдите сейчас на улицу, сразу налево. Там очередь большая, и разбирают быстро. Поспешите, может осталось еще…
– Спасибо, милая!
…эх, надо выпить!..
Бегать искать поллитровку времени не осталось. Как только поезд тронулся, Шарагин направился в вагон-ресторан.
– Закрыты мы еще, закрыты, – в дверях стояла старенькая, полноватая, уборщица с крестиком на шее.
– Чего ты там застряла, баба Маня? Никому не открывай! – крикнули ей.
– Я свой, баба Маня, – Шарагин вынул из кармана червонец.
– Ну проходи, милок.
Десятку баба Маня спрятала под лифчик:
– Вот, устраивайся здеся. Петро! Неси графинчик!
– И черного хлебушка, – подсказал Шарагин.
Петро, с виду мужик запойный, серый, с потухшим взглядом
…потухший и желтый, пепельно-желтый, будто зола от
гепатита…
сказал: «Ага», пыхтя «Беломором», вынес графинчик, тарелочку с черным хлебом и холодный, жалкий,
…будто со времен гражданской войны ее никто так и не съел…
кусок курицы.
Появились лысый, невысокий, с усиками директор, повара – совсем юный Гриша,
…еще не призывали…
ругавшийся отборным матом, куривший папиросы, а за ним – главный повар – усатый бородатый Шурик, мелкого роста, который приставал к двум не очень молодым и не очень интересным на вид, с ядовито-яркой помадой на губах,
…слегка помятым после сна…
зевающим официанткам – Вале и Жене. Повар подкрадывался к ним сзади, даже когда вагон-ресторан заполнился посетителями, щипал их за попки или щекотал подмышками и хихикал: «Ну, сейчас не до нежностей, работа. Погоди, вечером приду и трахну!» При этом он противно хихикал и дергался.
Возможно, что именно эта глупая фраза, как-то косвенно указывавшая на легкодоступность официанток, пробудила в Шарагине желание.
…а вот эта ничего… на безрыбье и рак рыба…
– Еще один, – он постучал вилкой по графинчику, когда официантка остановилась у соседнего столика. – И яичницу. Может, какой салатик есть?
– Столичный.
– Хорошо.
Городской, а после загородный пейзаж, представший в мрачных серых красках непогоды, помелькав за окнами, сменился темнеющими с иссякающим днем лесами, перелесками, садовыми участками с натыканными уродливыми фанерными домишками-скворешниками, сиротливыми деревеньками.
Выпил, закусил принесенным салатом.
…в принципе, милая мордашка…
Какое-то с первого же взгляда взаимопонимание обозначилось, симпатия что ли. И, двигаясь взад-вперед по вагону-ресторану, не скрывала официантка улыбки, один раз прыснула со смеха, так заворожено наблюдал за ней офицер за столиком, что она обслуживала.
Постояли, покурили в тамбуре. Женя. Евгения. Красивое имя. И так легко общаться с ней, такая контактная, простая. Откуда родом, да как сюда попала расспросил. Скучно в глухомани российской до старости проторчать, а на поездах – и города разные повидаешь, людей всяких повстречаешь. Пока замуж никто не берет, самой кое-что подзаработать, накопить, пожить свободно.
В ответ Шарагин про себя в двух словах объяснил. Про войну – ничего, и про ранение – молчок, что к новому месту службы едет доложил, и хватит. Просветил глупышку: на флоте не такие, как у него, тельняшки носят, в воздушно-десантных войсках он служит. Разница большая! Да она, кажется, и раньше знала, просто разыгрывала, подшучивала над ним. Какой десантник не обидится, когда его за моряка принимают?! Простил. Понял, что с юмором девчонка. Старый анекдот пришел в голову, рассказал, вместе посмеялись. А то вдруг стало не о чем говорить. Женя позвала:
– Пошли, потом поговорим еще…
Расчет ее Олег сразу не углядел, не распознал. Официантка наученная, хоть и девчонка еще, недавно небось школу закончила, а хваткая, отпечаток войны в глазах незнакомого хорошенького усатого офицера угадала, – из Афгана, откуда ж еще? – да и шрам подтверждал, что после ранения человек, а значит – натерпевшийся, навидавшийся, но главное – из заграницы следует, не с пустыми карманами, и раз так к женщинам тянет его, истосковался, видать. Легко такого в оборот взять, пококетничать – он мигом клюнет. Молодые офицеры, знала Женя по опыту, – как дети, которых поманить конфетой ничего не стоит, даже жалко их порой – знающих свое дело в мире армейском и абсолютно наивных, беспомощных в мире реальном. Только завидят юбку – сразу петухами начинают ходить, гусар из себя строить, особенно когда выпьют.
…вообще-то она ничего, симпатичная… подождем, пока она
освободится, уже скоро закрываться будут…
Заигрывала Женя взглядами, и с каждой новой улыбкой наваливались на Шарагина грешные мысли, будоражили воображение. А где? Как? Никогда таким раньше он не был, не бросался на первую встречную. Но тут – приспичило! Вот Чистяков – тот мастерски обхаживал представительниц слабого пола, тот без победы с поля боя не уходил. Как бы не оконфузиться! Нет.
…«налит весь мужскою силой!»…
И от ворот поворот получить в таком деле – обидно.