Все было настолько мирно и естественно, и не было никакой войны, никакой видимой угрозы, что мне захотелось выйти из машины, и побежать к ребятишкам, и вместе с ними запускать воздушного змея».
«У меня появился друг – Олег. Он единственный человек, с кем я могу свободно говорить. Он меня понимает».
Шарагин устроился на верхней полке. Внизу возились попутчицы: пичкали толстощекого мальчишку лет пяти едой.
…на ночь глядя…
Молодые еще, но сильно располневшие женщины, счищали скорлупу со сваренных вкрутую яиц, разламывали курицу, макали в насыпанную на газету соль помидоры, и, набив рот, что-то обсуждали.
«Я чувствую вину, – писал Епимахов, – за то, что не женился до Афганистана. Будь у меня семья, будь сын, я бы, наверное больше оберегал себя, мне бы легче было воевать, зная, что дома они ждут, и маме не было бы так одиноко. Бедная мама, что у нее в жизни осталось? Сын единственный и дурацкий завод, который скоро загонит ее в могилу. „Серп и молот“. Просто и ясно!»
…в Афган-то понятно как он попал… ему просто предложили вместо
кого-то другого, а он и обрадовался, дурачок – честь оказали… мы
думали, что раз Епимахов из Москвы родом, то обязательно с блатом,
чей-то сынок или родственник… образованный, вежливый…
Моргульцев, как узнал, что Епимахов не генеральский сын, все
смеялся над ним: ".бтыть, ты у нас, бляха-муха, оказывается, из
гегемонов! а мы-то думали, может, из дворян… вдруг ранят, и голубая
кровь потечет, где ее голубую-то достать?..»
…голубую кровь клопы любили…
…Одолели Епимахова клопы. Никого не трогали в роте, а лейтеха вставал весь искусанный. Да ладно бы только утром чесался! Крутится на кровати всю ночь напропалую, свет включает.
– Так больше нельзя! – возмутился Зебрев. – Спать невозможно!
Зебрев тоже хорош! Спать ему мешают! Сам если начнет храпеть после водки, в штабе полка слышно. И свистели, и на другой бок переворачивали, и будили, Пашков однажды задушить хотел. Ничего, терпели товарищи.
– Почему они меня не кусают? Почему тебя выбрали?! – стоял над кроватью лейтенанта сонный прапорщик Пашков.
– Не знаю, – пожимал плечами Епимахов.
– Кровь у него особенная, – предположил однажды Моргульцев. – Голубую кровь клопы обожают.
– Мне кажется, я понял в чем дело, – с совершенно серьезным видом сказал Епимахов во время рейда.
– Ты о чем? – Шарагин чистил автомат.
– О клопах. Я вывел одну закономерность. Понимаешь, клопы обладают очень хорошим зрением… И слухом.
…рановато у тебя, приятель, крыша поехала… солнечный удар,
что ли?..
– Стоит мне поесть сгущенку, – продолжал Епимахов. – Как они набрасываются. Я их засек. Сидят под потолком, высматривают. Слушают. А вы им подсказываете.
– Кто подсказывает? Кому?
– Смеялись надо мной?! Пашков на всю казарму кричал, что лейтенант Епимахов может ящик сгущенки съесть? Придется их обманывать. Отныне – полнейшая конспирация!
– Хорошо, будем при помощи азбуки Морзе общаться…
– Что ты смеешься, Олег? Ну, пожалуйста, давай попробуем! Достали клопы! Возвращаемся с боевых и проводим эксперимент.
– Я уж думал все, привет… – Шарагин покрутил пальцем у виска. – Лейтенант «нацепил фуражку, отдал честь и выпрыгнул в форточку…»
К великому удивлению офицеров и старшего прапорщика Пашкова, клопы оставили Епимахова в покое. Сгущенку есть он продолжал, потому что без сладкого жизнь была лейтенанту не мила, а открывая очередную банку, предварительно сдирал бумажную этикетку, и громко, на всю комнату, говорил:
– А не отведать ли нам, господа офицеры, тушеночки? – и по пять кусков сахара в чай бросал, сластена.
Иногда Пашков подсмеивался:
– Какое ж это мясо, товарищ лейтенант?! Это ж сгущенка!
– Тихо, старшина! Тихо! Враг все слышит, – Епимахов оглядывался на фанерный потолок, громко повторял: – Мясо мы едим, мясо! – и макал в банку галет, вытягивая белую сладкую паутинку…
«Первый выезд из полка, писал Епимахов. Вдоль дороги часто встречались самодельные памятники погибшим солдатам и офицерам. Сколько русских жизней оборвалось здесь!
В уездном центре к колонне подбежали мальчуганы. Некоторые бегло говорили по-русски. «Эй, бача, – кричали они. – Как дела! Куда едешь?», «Бакчишь давай!» – требовали подарки другие. «Хочешь гашиш?», – доставали из кармана пластилиновые скатыши третьи. Самые маленькие – в ботинках на босую ногу, сопливые и немытые, непременно с рогаткой в руке или на шее. Когда я спрыгнул с брони, и подошел ближе к ним, они окружили меня и долго рассматривали с ног до головы. Мы даже сфотографировались вместе. Старики-афганцы к колонне не подходили. Они сидели около лавок и пили чай.
Машины двигались по одной колее, на случай мин, и я вытащил ноги из люка и сидел на броне боком. В случае подрыва, это единственный шанс уцелеть. А нас учили, что все должны находиться под броней!
Кишлак был бедный. Люди покинули эти места из-за войны, ушли в Пакистан. Вот до чего довели душманы свою страну! Остались самые малообеспеченные. Они пришли на площадь в надежде получить от советских друзей помощь.
Человек сто, главным образом дети и старики, сели прямо в пыль. Перед ними один за другим выступали афганские активисты – молодые ребята, вроде наших комсомольцев-добровольцев, устанавливавших советскую власть в деревнях России. Активисты рассказывали, как мне объяснили, о целях нашего приезда, о революции в стране и народной власти. А потом афганцы попросили выступить переводчика из агитотряда. Не узбека, а второго, белобрысого младшего лейтенанта. Так и сказали: пусть этот молодой блондин расскажет нам на фарси о советских. И переводчик выступил. И дети и старики, которые задремали под горячими лучами солнца, очнулись, и с интересом слушали.
…этого я совершенно не помню…
Затем подъехал грузовик и по спискам начали раздавать материальную помощь. И врач из агитотряда начал прием.
…Айболит…
Подходили беззубые старцы, подводили детишек. Родители указывали на вспухшие от голода животы, язвенные нарывы на руках и ногах, засохшую, почерневшую кожу, усыпанную чесоткой. Просили помочь, дать тюбик с мазью, таблетку, порошок.
Верю: революция все равно победит! Дети будут жить в более счастливом мире! Мы поможем построить в Афганистане новую жизнь!
Афганцам раздавали керосин и зерно. Они бегали от одной машины к другой, ссорились, ругались, радовались.