В хуторе еще спали. Но ясно доносилась откуда-то одинокая песня. Она-то и привлекла друзей к селению.
Они залегли в кустах.
Слова песни на расстоянии разобрать было трудно, но ее тихая напевность и голос певуньи очаровали их. Ни один из беглецов давно не слышал такого пения: оно хватало за сердце, волновало кровь. Песня то затихала, опускаясь до низких, ласкающих слух звуков, то вдруг поднималась ввысь, крепла, наливалась силой и гневом.
— Поет чешка! — твердо сказал Мрачек.
— Верно, Иржи! — подтвердил Слива.
Мрачек молча поднялся и пошел вниз, к ручью.
Спустя несколько минут голос, поднявшийся до высоких нот, вдруг оборвался. Мир как будто опустел с последним звуком, — так хотелось друзьям слушать песню еще, еще… до бесконечности.
«И зачем Иржи пошел туда? — подумал Глушанин. — Пошел и спугнул песню».
Назад Мрачек вернулся вместе с девушкой лет семнадцати. Она была в простом деревенском платье. Обычное спокойствие оставило Мрачека. Он был как-то взвинчен и крепко сжимал челюсти; видно было, как на его худом лице движутся мышцы. В глазах девушки светились радость, и испуг, и любопытство, и недоверие.
— Вот наша новая знакомая, Влада, — сказал Мрачек, опускаясь на землю. — Это она нас заворожила своей песней.
Влада поставила на землю большой запотевший кувшин с холодным топленым молоком, положила на колени Мрачека буханку темного крестьянского хлеба и после этого каждому подала руку. Глаза ее загорелись, когда она узнала, что среди беглецов двое — русские. Слухи о том, что русские подошли к границам ее родины Чехословакии, проникли и сюда, на этот хутор, стоящий в восемнадцати километрах от железной дороги.
Пока беглецы насыщались чудесным молоком, заедая его хлебом без всяких примесей, Влада поведала свою печальную историю.
Случилось это в конце сорок второго года. Вместе с матерью они попали в трудовые лагери, а оттуда их забрал немецкий кулак Кригер и привез на свой хутор. Они доят кулацких коров, кормят свиней, чистят конюшни и свинарники, поливают огороды, стригут овец. Работы много. Слишком много. За детьми Кригера ухаживает француженка. Тоже из лагерей. А кухаркой работает русская из города Мценска. Отец? Отец Влады — она сомкнула на минуту свои почти прозрачные веки — неизвестно где: может быть в лагерях, может быть убит. Его еще в тридцать девятом году схватили гестаповцы. За что? За то, что у них на квартире висели портреты: Ленина, Климента Готвальда. Если бы отца не арестовали, он вступил бы в коммунистическую партию. Он так и говорил. Бежать сейчас Влада не может, не хочет: она не имеет права бросить старую мать, у которой она единственная опора. Но Влада твердо верит, что скоро придут русские советские люди и освободят их из неволи.
— Обязательно придут, дочка, — ласково подтвердил Мрачек.
Влада рассказала доверчиво, что мечтала стать певицей; она пела в деревенском хоре, и знающие люди говорили, что у нее хороший голос.
— И будешь певицей, — обнадежил Глушанин. — Твоя жизнь вся впереди. За нее будем биться мы и миллионы таких же, как мы, простых людей. Запомни, Влада, что это сказал тебе капитан Советской армии Максим Глушанин.
— Максим Глушанин, — с чешским акцентом повторила Влада.
— А ты не боишься, что хозяин проснется и хватится тебя? — спросил Мрачек.
Нет, она не боится. Старого Кригера нет дома. Он уже второй день в Теплиц-Шенау.
— Далеко отсюда до этого города? — поинтересовался Слива.
— Восемнадцать километров.
Стали прощаться. Влада поочередно подходила к каждому и, крепко обняв, целовала в губы.
Даже суховатый Глушанин расчувствовался. Плотно сжав губы, он вдруг поднял хрупкую, тоненькую Владу своими сильными руками на воздух и, держа ее на весу, расцеловал по-русски, троекратно.
— За всех, — сказал он.
4
К Теплиц-Щенау подошли ночью.
Город был знаком Мрачеку. Когда-то, в молодые годы, он был здесь на экскурсии. Мрачек рассказывал о достопримечательностях города, но друзья не слушали его. Перед ними стояла конкретная цель — запастись продуктами. Все дело в том, как их раздобыть.
В город вошли через темный переулок; потянулись слепые, замаскированные от налетов особнячки, по-немецки строгие, обнесенные оградами.
И странным показалось, что из окна крайнего дома проливался на улицу откровенный яркий свет.
Друзья, сохраняя между собой короткие интервалы, шли по тротуару, готовые при малейшей опасности юркнуть в первую попавшуюся калитку.
Когда до особняка со светящимся окном осталось метров двести, беглецы наткнулись на человека, сидящего у края тротуара. Держась за левую ногу и покачиваясь из стороны в сторону, он тихо стонал. Второй стоял рядом с ним, наклонившись и опершись руками о колени. На тротуаре валялся, преграждая дорогу, большой открытый ящик, заполненный бутылками.
— Что случилось, любезные? — обратился к ним Мрачек по-немецки.
Тот солдат, который наклонился над лежащим, выпрямился. Его, вероятно, насторожила необычная одежда Мрачека и его спутников.
— А вы кто такие? — спросил он подозрительно.
— Я оберштурмбаннфюрер Цвейфель, а это мои люди… Идем на охоту. Что у вас здесь происходит?
Солдат вытянулся, вздернул подбородок, опустил руки.
— Несчастье, господин оберштурмбаннфюрер… Несчастье. Ногу вывихнул Мориц. Идти не может. А господин полковник приказал доставить шампанское… Мы весь город обшарили, пока нашли его.
— Как фамилия полковника? — почти строго спросил Мрачек.
— Господин Витгоф… Я его шофер.
— А-а-а, — довольным голосом протянул Мрачек, будто Витгоф был его родственник, и наугад добавил: — Выпить он не промах.
— Ой, не промах, господин оберштурмбаннфюрер. Завтра опять выезжать на фронт… А тут железный крест пожаловали, — разболтался солдат.
— Кто там у него? — спросил Мрачек.
— Двое господ и три дамы… Я даже представить себе не могу, как они вольют в себя это шампанское. А ведь мы убили добрых два часа на его поиски. Они уже и так нагрузились сверх всякой меры. Смотрите, что вытворяют, — солдат повел рукой в сторону освещенного особняка. — Настежь распахнули окно… Скандал! Хорошо, что янки еще до сих пор не пожаловали с визитом…
— Да… Сразу можно сообразить, что без Витгофа тут дело не обходится, — поддержал его Мрачек.
Солдат неодобрительно помотал головой. Нетрудно было заметить, что он тоже под градусом.
Ни Глушанин, ни Боровик, ни Слива не могли взять в толк, что затевает их вожак Мрачек. Все трое стояли безмолвно в ожидании дальнейшего развития событий. А Мрачек наскоро соображал, как привести в исполнение мгновенно родившийся в его голове план. Смущало его то, что Боровик не понимал по-немецки. И все-таки он сразу нашел выход из положения.