— Да,—сказал он, когда Юн доковылял до него.— Осень взяла свое и в этом году.
Юн согласно кивнул. Потом окинул взглядом составленные штабелем полные и полупустые ящики с картофелем и раскатившиеся по земле мокрые клубни.
— Ну что скажешь, Юн? В этом году ты тоже со мной? В мои годы по горам не полазишь, особенно в одиночку.
— Не полазишь.
— Взгляни! — Он откусил кусок от картофелины и сплюнул. Внутри клубень был желтый, как желток.— Чудно: такая отличная картоха среди этого дерьма.
— Да.
— Так что скажешь, Юн? Юн прокашлялся.
— Я думаю, надо платить мне за это,— сказал он и спрятал руки за спину, чтобы не казаться воинственным.
— Платить? У тебя же пособие! Это правда, тут не поспоришь.
— И никогда раньше я тебе не платил!
— Не платил.
— А теперь что стряслось?
— Не знаю… Но я подумал: вдруг ты мне заплатишь? Крестьянин недоверчиво посмотрел на него. Запустил картофелиной в стену силосного бункера, и она расплющилась всмятку.
— Никто не требует денег за то, чтобы искать овец,— зло сказал он.— Так?
Да, Юн вынужден был признать, что это полная бессмыслица, но все-таки…
— И никто не платит за это, да? –Да.
— Ну так что?
— Значит, не заплатишь.
Пока шли переговоры, Юн в основном смотрел в землю. А теперь бросил взгляд в сторону, на поля.
— Все как всегда,— промямлил он и почувствовал тяжесть во всем теле: видно, действие таблеток еще не кончилось.
— Что ты сказал?
— Все как всегда. В прошлом году и в позапрошлом. И в этом помогу.
Карл тяжело кивнул: вот развел тут философию…
— То-то,— сказал он мрачно.— Значит, договорились?
А что будет на следующий год? Юн вздрогнул. Нравится ли ему делать одно и то же из года в год? Кое-что нравится. А как он в городе приживется? Юн снова вздрогнул, выдернул из жижи сапог и собрался уходить. Но Карл считал нужным еще поговорить, чтобы смягчить впечатление от неприятной беседы.
— Вижу, ты ходил воду снимать? — спросил он, кивнув на камеру.
— Да.
— И было что снимать?
— Все были: мэр, Римстад, журналисты, учителя, вся школа. Из крана текла вода.
— Надеюсь, мэр сморозил какую-нибудь глупость?
— Э-э… что-то не помню.
— Помнишь наверняка. Подумай получше.
Юн сделал вид, что задумался. Но тут распахнулась дверь жилого дома на взгорке, и Маргрете, жена Карла, вышла на крыльцо. Платье на фоне свинцового неба казалось винно-красным. Скрестив на груди руки, она растирала плечи ладонями и ежилась от холода. Ветер слегка раздувал ее волосы.
— О, еда! — проговорил, не оборачиваясь, крестьянин, услышав стук двери.
Юн торопливо выхватил камеру и вскинул ее к плечу. Маргрете заметила это и помахала ему.
— Что ты задумал? — рассердился Карл.
Юн вел съемку и, не отводя глаз от камеры, поднял руку и замахал в ответ.
— Гляди-ка, она тебе тоже машет,— заворчал Карл, мрачно глядя в сторону дома. Жена его вела себя как девчонка на подиуме. Она засмеялась, вскинула руки над головой и закружилась красным огоньком на фоне бесцветного, вылинявшего пейзажа. И вдруг Карл заулыбался.
— Да она еще молодкой,— с жаром заговорил он, показывая на жену пальцем.— Гляди, гляди! Вот дьявол.
— Ну и ну,— поддакнул Юн, чувствуя себя фокусником.
Когда представление закончилось, он предложил вернуться на стадион, допраздновать. Долгий вечер с Элизабет и разговорами о переезде не привлекал его.
— В клубе вечер,— сказал он.
Карл замялся: ему надо бы дела доделать. Старая крестьянская привычка: работать, когда все отдыхают, по вечерам и в выходные, чтобы люди видели, как он из сил выбивается.
Вечер превратился в большой осенний праздник. Юн танцевал с Марит и Элизабет. Ханс же танцевал не с ней, а с женой и Марит, если успевал вклиниться между Юном и Георгом. Пол весь вечер не отходил от Герд; она плакала из-за того, что все кончено и водолазы уезжают. Карл, пока был в состоянии, плясал только с Маргрете и ни словом не обмолвился о мерзкой кукле, мисс Венус, спрятанной на сеновале.
Пили много, но дрались мало. Молодые владельцы лососевой фермы помирились с водолазами. И только в пятом часу утра Юн смог нетвердыми шагами направиться в сторону дома.
И снилось ему потом, что он стоит на стадионе и видит, как из крана течет вода. Все вокруг празднуют, шутят и смеются, а о воде забыли. Она льется и льется без всякой пользы, с шумом, который все нарастает, как гул водопада, и наконец так бьет по ушам, что Юн подбегает к крану и закрывает его — тем движением, каким любой человек приглушает слишком громко говорящее радио, когда хочет сказать нечто важное.
Но Юн — не любой человек. И он тут же получает веское тому доказательство. Ему никто не давал права выступать от имени остальных. И теперь все они вытаращили глаза, прервали разговоры, прекратили жевать и веселиться. Стояли как живой укор и скорбно смотрели на него. Юн оказался в центре всеобщего непроходящего осуждения. Он отнял у них живую горячую кровь, о которой с таким жаром говорил мэр.
Юн стоял, не шевелясь, раздавленный стыдом. Все стоял, стоял. И конца этому не было. Не было.
Юн валялся в своей комнате, дремал, грезил наяву, слушал, как Элизабет напевает на кухне. С тех пор как уехали водолазы, он почти не выходил из дому. Трех дней, проведенных на море с троюродным братом, ему хватило с лихвой. Работу эту он знал и ловить рыбу любил, но — бесконечные сутки, черный как деготь кофе, пустые сети одна за другой, попытка, неудача и снова попытка, доводящий до исступления бесконечный треп в радиорубке… Нет, не надо.
Он сходил на охоту, но гуси уже улетели. Зайцы, конечно, остались, но еще не побелели и прятались высоко в горах. Куропаток он никогда не стрелял — набегаешься, а в них одни кости, только саамам да горожанам развлечение. Правда, пару раз он прогулялся с Нильсом, починил точильный камень, поставил упавшую изгородь.
Внезапно дождь перестал. Осень кончилась. Неестественно зеленый мох покрылся тонким слоем снега. Ночи стали длиннее и быстро заняли собой почти все сутки. Но Юн по-прежнему дремал, сочинял разные истории, углубляясь в боковые линии сюжета, так что от одной жизненной развилки до другой основная история становилась все незаметнее, пока совсем не сходила на нет, словно тропинка на бесконечном болоте.
Потом на кухне громко стукнула крышка от чугунка и Элизабет перестала напевать. «Что-то будет»,— подумал он сквозь дрему. Это затишье перед большими событиями.