— Ты не подожжешь дом? — уныло бормотал он.— Ты…
Юн холодно рассмеялся.
— Нет,— сказал он.— Мне хочется побыть одному.
— И ты расскажешь мне, как все произошло?
— Позже.
Юн задержал дыхание.
— Там люди у дома. Попроси их уйти вместе с тобой. Он попятился в самый мокрый угол, подальше от окон и этого непредсказуемого полицейского. Кусок обоев догорел, Юн оторвал новый и снова поджег.
— Уходи,— снова сказал он.
Германсен все мялся. Взглянул на пол, на Юна, собрался наконец с духом и ушел.
Юн дождался, пока полицейский дошел до пристройки и стукнула входная дверь. Тогда он захлопнул дверь в гостиную и запер ее на ключ. В окне виднелась спина Герман-сена: он медленно, неверной походкой брел к березняку. Втянул голову в плечи и запахнул испачканное мазутом светлое пальто, защищаясь от пронизывающего ветра. И все равно казалось, что он надеется на лучшее.
Юн подумал о Лизе, посмотрел на свои руки — они не дрожали. Бросил горящую бумагу и увидел, что синее пламя плеснуло на стены и огромные желтые языки лизнули крышу. Он не чувствовал боли. И знал, что если он все-таки побежит на кухню, наденет куртку, натянет шапку на подпаленные волосы и выскочит навстречу холоду и ветру, аккуратно заперев за собой дверь, то попадет в объятия Германсена и его людей, которые сейчас ломали двери и били окна, напрасно надеясь вытащить его отсюда. Германсен бухнулся бы на колени и стал снегом засыпать его горящие брюки. А поверх широкой спины в пятнах мазута он видел бы отчий дом в языках огня, ползущих на второй этаж, на чердак и прорывающихся сквозь крышу, чтобы схлестнуться с порывами ветра и клубами дыма.
Меж стволов берез он разглядел бы изумрудное море с рыбацкими судами в озерцах открытой воды. И хорошо, если бы баржа стояла у причала…
— Я замерзаю,— подумал бы он.— Замерзаю…