— Я не знал.
— То, что она пишет об отце, не очень красиво. Кроме тебя, она с кем-нибудь еще на острове переписывалась?
— Не знаю.
Германсен снова улыбнулся.
На обратном пути полицейский остановился на горном перевале и велел Юну выйти из машины. В багажнике у него оказалось ружье в кожаном футляре, обитом бархатом — очень дорогое сверхточное оружие, Юн никогда не видел ничего подобного, даже в рекламных буклетах. Ему было разрешено собрать ружье, он сделал это с трепетом и благоговением. Германсен открыл железный патронташ с пулями, достал рамку с мишенью. Оставшиеся часы того синего зимнего дня они лежали в сугробах и палили из ружья.
— Ты стреляешь как бог,— вот и все, что Германсен сказал. Этого эпизода со стрельбой полицейский никак не объяснил — он просто выпал из их общения как некая пауза. По крайней мере, Юн не мог связать его ни с чем, разве что Германсен хотел посмотреть, как он стреляет. Если, конечно, не считать своеобразным объяснением такой факт: когда они стали упаковывать ружья, полицейский кивнул и задумчиво пробурчал себе под нос, что стену дома перекрыли заново.
— Кое-что ты можешь, Юн,— сказал он.— Но тут не все сходится, да?
Юн открестился, сказал — да что он может? Стрелять, плотничать немного, а больше ничего.
Мимо проехала снегоуборочная машина, ей в хвост пристроилась вереница автомобилей. Шел густой снег, и, когда они миновали лес и выехали на просторы материковой стороны, движение замерло. Человек в форме дорожной службы сказал, что придется подождать: на повороте увяз автобус. Германсен хмыкнул: прямо как в Канаде; он прожил там в молодости несколько лет.
— Хорошо, что снегоуборщик случайно оказался здесь, а если бы он не ехал мимо?
Юн собирался ответить ему, что здесь снегоуборочные машины ездят не случайно, а в соответствии — если не застрянут — с расписанием паромов, но отвлекся при виде людей в машине впереди. Ханс и журналистка Марит. Гер-мансен их тоже заметил, кивнул и дал гудок.
— Она пишет об этой истории с водопроводом,— пояснил он.— Муниципалитет обанкротился и теперь хочет законодательно признать дефицит своего бюджета.
Видя хорошее настроение полицейского, Юн задал второй за сегодняшний день вопрос:
— Ты думаешь, он мог такое сделать? Улыбка Германсена стала еще шире.
— Он человек с идеями,— ответил полицейский.— И приехал сюда десять лет назад, чтобы их реализовать. В таких ситуациях люди порой совершают странные поступки. Как ты считаешь?
— Лизе нужны были деньги,— сказал Юн.
— Зачем?
— Она хотела съездить на юг, чтобы перевезти оттуда вещи и вернуться насовсем. Но отец не дал ей ни гроша. Тогда она пошла к Хансу.
— Когда? В тот же день, как исчезла? –Да.
— Ты уверен?
— Э-э… нет.
— Но ты убежден, что она ходила к Хансу за деньгами? –Да.
Глядя прямо перед собой, Германсен заговорил:
— Ханс, естественно, тоже ничего ей не дал. Поэтому на празднике ей пришлось просить уже у водолазов, точнее, у Георга — тоже своего прежнего дружка. Из-за денег они и разругались, как ты считаешь?
— Да.
— А ты не выдумал все это прямо сейчас?
— Нет.
— Почему же раньше мне никто об этом не говорил? Этого Юн не знал, но Германсен и не ждал ответа — он
уже топтался в снегу у передней машины. Постучал в стекло, минут пять поговорил с Хансом, перекинулся парой слов с Марит.
Вернулся он с пылающим лицом.
— Юн, давай с тобой порассуждаем,— начал полицейский.— Способ, которым была убита Лиза, почти ничего не говорит об убийце. Ее ударили тупым предметом, предположительно обухом топора — орудия убийства у нас пока нет, но мы найдем его, как только сойдет лед на Ланге-ванн… Почти все бьют обухом, потому что, если ударить острием, череп раскалывается во-о-т так.— Он обвел свою макушку пальцем,— ты как бы срезаешь человеку голову и воочию видишь, что натворил. Даже в состоянии аффекта большинство убийц отдают себе в этом отчет. Юн, что бы ты выбрал — обух или острие?
Юн выбрал бы обух.
— Ты в состоянии говорить об этом?
— Ну… да.
— По виду не скажешь. Юн не ответил.
— Нам придется еще поискать. У меня было три возможных мотива и примерно столько же подозреваемых. Теперь ты добавил еще один — деньги. Как ни странно. Юн, а у тебя ведь самого есть деньги, да?
— Нет.
— Но у тебя были деньги, пока ты не начал утеплять дом. Почему Лиза не пришла к тебе?
— Не знаю.
— Вечером того же дня ты выпивал с Карлом и разговор снова шел о деньгах. Ты жадный?
Скорее это Карл жадный, тем более что поругались они в другой вечер.
Германсен пошел дальше, не отклоняясь от курса.
— Лиза знала, что достаточно одного ее слова — и ты отдашь за нее что угодно, хоть правую руку,— но все-таки пошла за деньгами к отцу и двум отставным любовникам. Что случилось у Карла в тот вечер?
— Не помню я!
— Но вы препирались из-за денег — это ты помнишь?!
— Только потому, что я запомнил, когда это было,— позже, осенью, он тогда копал картошку.
— Везет тебе, что он ни черта не помнит, да? –Да.
Они посмотрели друг на друга.
— Не знаю… — заговорил Юн.— Ты все портишь, смешиваешь с грязью.
Германсен ответил:
— Лиза пришла в тот вечер к Карлу. Она знала, где тебя искать, потому что ты сам сказал ей об этом еще днем. Есть свидетели того, что вы общались с ней и летом.
— Неправда.
— Иначе откуда ты мог знать о деньгах?
— Она написала мне.
— Ха-ха!
Помолчав, полицейский продолжал:
— Я сказал, что есть несколько подозреваемых, и у каждого свой веский мотив. Но все эти мотивы можно приписать и одному человеку — тебе, Юн. И заодно объяснить твое парадоксальное поведение в последние месяцы. Ты одновременно пытаешься скрывать и разоблачать.
— Не понимаю тебя.
— Понимаешь. Что ты, например, делал под окнами Заккариассена по ночам?
Очень сложный вопрос. И если у полицейского был наготове простой четкий ответ, то у Юна — сплошной туман. Когда Заккариассен так внезапно утратил интерес ко всему: и к заводу, и к чистой воде, у Юна, видимо, зародилась мысль, не до конца им осознанная, скорее наблюдение, что дело тут не в старческой немощи, как у Нильса, а в том, что Заккариассен знает, какая беда случилась с Лизой. И он, Юн, пытался выяснить, что именно хозяину завода известно о гибели Лизы; полицейский сам говорил сегодня об этом. Другими словами, у него не было ответа на вопрос Германсена.