— Мне видится бескрайнее море, которое ты переплыл.
— Кто переплыл? — крикнул Гест в другой конец чердачной комнаты.
— Ты, — послышалось оттуда. — Я вижу одинокий корабль, он никогда не причаливает к берегу, кружит под парусом в открытом море, а команда мрет, один за другим, от голода и…
Гесту было невмоготу слушать все это. Днем он трудился над церковной стеной, но как бы во сне, а по ночам слушал старика, будто собственный свой голос. Его опять одолевал страх. И однажды утром пришлось-таки позвать Кнута священника — с мрачного смертного одра доносились совсем уж безумные вопли.
Они подошли к Гудлейву, который тем временем уже мирно спал и удовлетворенно причмокивал губами, пока они смотрели на него в первых лучах солнца, проникавших сквозь оконце в крыше. Кнут решил, что старик, поди, сызнова проголодался, сходил вниз, принес хлеб и кружку молока и начал совать в беззубый рот размоченные кусочки. Гудлейв, задумчиво чмокая, съел все подчистую, меж тем как тело его издавало довольные звуки, и они подумали, что это голос смерти.
Но тут старик открыл глаза и сказал, что видел своего сына, самого младшего, любимого, который погиб в огне, теперь его страшные раны зажили, вся кожа ровно как у новорожденного младенца, и оба глаза зрячие.
— Мы снова станем детьми? — спросил он, с мольбой глядя на Кнута священника, который попробовал улыбнуться.
— Да, — быстро ответил Гест. — Жизнь возвращается к своему началу.
Произнося эти слова, он вздрогнул и заметил, что Кнут священник посмотрел на него, удивленно и одобрительно. Кнут священник выделил Геста. Видел в нем главную свою задачу, ученика, который не ведает, что творит, душу, живущую иной жизнью, не такой, как его собственная. Невыносимо.
Гест опять от всего отстранился и строительство тоже забросил, так и не закончив стену, вернулся к уступчивым кабацким бабенкам, к пиву, к вялым ночным объятиям. Вот так обстояли дела, когда воротился Эйстейн, — церковь не достроена, Гудлейв по-прежнему живехонек.
В тот день река вскрылась, солнце и вода превратили дороги и улицы в потоки грязи, тени исчезли, зима с шумом и громом покинула Нидарос, новый запах повис над городом, вонь стоков и клоак, прежде скованных морозом, и средь этой внезапной весны возник Эйстейн сын Эйда; как никогда встревоженный, он коротко поздоровался с Кнутом священником и тотчас же отвел Геста за конюшню, надо, мол, поговорить с глазу на глаз, а там сообщил, что ближе к Троице в город потянутся военные отряды — с юга, сиречь с Вика, [41] и с востока, из Свитьода, [42] — в них наверняка есть исландцы, вдобавок и корабли снова пойдут, так что Гесту лучше подыскать другое пристанище.
Гест молчал, и Эйстейн прибавил, что за ним кое-кто следит, поэтому надо срочно собирать вещи и быть наготове.
Три дня спустя, когда Гест, сидя в конюшне, чинил парусину, снова пришел Эйстейн, один, с мешком в руке, и Гест смекнул: пора, время не ждет, в мешке съестное, одежда и те немногие вещи, какие он держал в Хладире.
— Уходим прямо сейчас.
На лодке они переправились через реку и вошли в низкий лесок, где Эйстейн достал из тайника оружие — короткое копье и меч, не считая топора с рыбьей головой на рукояти, — и сказал, что решил подарить Гесту оружие, так как не смог обеспечить ему лошадь и не сумел устроить его на корабль.
Вообще-то, сказал Гест, это он должен бы сделать подарок Эйстейну.
— Ничего подобного, — отрезал Эйстейн.
Приют Гест найдет на севере, в Халогаланде, [43] у богатой вдовы по имени Ингибьёрг дочь Эйвинда. Она была замужем за военным вождем, который ходил в викингские походы с Эйстейном и Хельги, да и с Клеппъярном Старым тоже, а потом погиб при Свольде в войске конунга Олава.
— Вот возьми. — Эйстейн протянул Гесту серебряную монету с какими-то непонятными значками на ней; она, мол, из Серкланда, [44] и Ингибьёрг как увидит ее, так сразу все поймет.
Гест спрятал монету в кошелек, а потом пропел стихи, которые сложил про ярла, и спросил, нравятся ли они Эйстейну. Тот кивнул и добавил, что они бы и ярлу понравились. Тогда Гест сказал, что он может пропеть их ярлу и получить награду.
— Но ведь сложил стихи не я, — возразил Эйстейн.
— Я же дарю тебе и стихи, и награду, какую даст за них ярл.
Дружинник передернул плечами и мрачно произнес, что Гест человек умный и не иначе как намекает, что служит он одному государю, а верность хранит другому, но говорить об этом незачем, он и сам все знает, и такие разговоры его только обижают. Гест даже бровью не повел. Эйстейн поблагодарил его за подарок и объяснил дорогу на север, Гест повторил, на том они и расстались.
Гест поднялся на холм и сделал то, чего, увы, не успел, покидая Бё, — посмотрел на город, который оставлял позади. Красивый какой, гораздо краше сейчас, чем когда он сюда приехал, невзирая на смрад. Многие дома разрисованы до самого конька, на улицах масса народу и коней, крохотные подвижные фигурки, у Эйрара и у Хольма корабли, борт к борту, с верфей доносится стук молотов, хриплый свист точильных камней, далекие командные возгласы, крики чаек. Таким он будет вспоминать этот город, увиденный сверху погожим весенним днем. С Кнутом священником и с Гудлейвом он не попрощался. Выходит, и тут кое-что забыл.
По совету Эйстейна Гест обошел стороной большие селения в Стьёрдале, Вердале и на озере Мёр, разговаривал только с пастухами да с бондами, если нуждался в еде или сбивался с дороги. Одиннадцать солнечных восходов миновало, когда он наконец перевалил через очередной горный кряж и спустился к фьорду, на берегу которого, по его расчетам, находится усадьба Сандей, то бишь Песчаный Остров, где живет Ингибьёрг.
Правда, в последние дни он шел то берегом моря, то, думая, что впереди полуостров, прямиком через горы, а оттого очень и очень опасался, что либо проскочил слишком далеко, либо, наоборот, еще не добрался до нужного фьорда, между тем усадьбы, а значит, и пропитание встречались все реже. Он ловил рыбу на Тейтров серебряный крючок, ставил силки на птиц, вокруг же цвело лето, опаляло его тяжелым, томительным зноем. Гесту нравилось спать в свежей мураве. И он шел куда ноги несли.
По словам Эйстейна, Сандей располагался на плоском мысу с северной стороны фьорда. Но, выйдя на откос, Гест не увидел ни построек, ни плоского мыса, только черные скалы, обрывавшиеся в воду. Он хотел дойти до вершины фьорда и взобраться на следующий кряж, однако фьорд оказался длинным, конца не видно, свечерело, солнце клонилось к закату, а день выдался жаркий, поэтому он повернулся спиной к материковым горам и зашагал к устью фьорда, заночевал на солнышке, на свободном от снега лужке, а наутро отправился дальше, держа путь на запад и спрашивая себя зачем.