В глазах Рунольва как будто бы читалось «да», но голову он склонил набок, выражая сомнение. Тут Гест заметил в руках у него золотую фибулу с плаща Одда. Силач улыбнулся, пошевелил губами и начертил на песке крестик.
— Ты имеешь в виду, я не должен объявлять, что совершил это убийство? — спросил Гест и показал на фибулу. — И тогда фибула останется у тебя?
Рунольв кивнул, протянул ему ее, чтобы полюбоваться, — вещица была тяжелая и очень красивая, тонкой работы, украшенная узором, какого Гест никогда прежде не видывал. Гест вернул фибулу Рунольву, достал кошелек, полученный от Ингибьёрг, надел на палец подаренный ею перстень, а деньги отдал Рунольву. Тот с изумлением уставился на серебро, начал считать.
— Богатство, — сказал Гест. — Я добуду себе еще. А ты должен вернуться домой, в Сандей. Так что забирай.
Рунольв улыбнулся, осторожно заглянул в кошелек, будто в надежде найти там побольше денег, поднял взгляд и улыбнулся еще шире, но по-прежнему вопросительно и, наконец приняв нелегкое решение, сунул фибулу и серебро в кошелек и спрятал его за пазухой.
Гест засмеялся, а Рунольв треснул кулаком по земле и испустил трубный звук. Потом встал и, не глядя на Геста, коротко кивнул и зашагал вдоль берега, выискивая брод.
Когда Гест вернулся, возле церкви стояли кони, три могучих жеребца из тех, что ярлу каждый год доставляли морем из Вендланда. Они были укрыты драгоценными попонами, присыпанными тонким слоем снега, который искрился в свете факела, а факел держал в руках караульный, стоявший к Гесту спиной и стучавший зубами от холода.
В церкви Гест тоже заметил свет, услышал голоса и стал прикидывать, не двинуть ли отсюда вслед за Рунольвом. Однако вскоре сообразил, что оный визит не связан с убийством, обошел вокруг конюшни, пролез через навозную яму и взобрался на чердак.
Но едва улегся под одеяло, как Гудлейв принялся стонать, потом внизу открылась дверь и ясный голос Кнута священника крикнул, чтобы он спустился вниз поздороваться с гостями.
Гест спустился и в свете факела увидел двух женщин. Одна из них, с длинной черной косой, которая блестящей змеей обвивала гордо поднятую голову, была одета в облегающее бордовое платье, расшитое золотом по вороту, подолу и рукавам, и в плащ из какого-то черного блестящего меха, прежде никогда Гестом не виданного. Спокойные карие глаза гостьи смотрели прямо на него. Гест постарался ответить тем же. На белой шее у нее виднелось черное пятнышко, похожее на жука, и он сообразил, что это ярлова супруга Гюда со своею служанкой.
— Вот тот молодой человек, о котором я тебе рассказывал, — произнес Кнут священник, будто с удовольствием демонстрируя забавную диковину. — Он способен слово в слово повторить любую историю, услышав ее всего один раз. Подойди, Хельги, и поздоровайся, как должно.
Гест пал на колени и не вставал, пока Гюда сама не велела ему подняться. Она спросила, откуда он и какого роду-племени, и Кнут священник поспешно сообщил, что Хельги уроженец Оркнейских островов и приехал в Нидарос, чтобы стать его учеником и помогать в церкви. А сейчас Хельги расскажет историю, которую, по правде говоря, не очень-то любит, однако же знает наизусть.
Гест повиновался, как церковный служка, заговорил спокойным, напевным тоном, не сводя глаз с черного жучка на шее Гюды, которая в конце концов прикрыла пятно ладонью и слегка покраснела, но взгляд ее неотрывно следил за его губами. Он дерзко посмотрел ей в глаза и заключил свой рассказ словами, каковые Кнут священник ставил превыше всего: где бы человек ни учился, он учится у Бога. Засим он вновь склонил голову, как перед святым крестом.
— До чего же красиво… — мечтательно обронила Гюда и посмотрела на Кнута, который горделиво сжимал в руках факел. — Впору наградить его как скальда.
Она засмеялась, звонко, но неуверенно, и Гест подумал: хоть она вдвое старше меня и имеет сына-подростка именем Хакон (по словам Кнута священника, бездарного шалопая), но все равно похожа на девушку, чьи мысли и взгляд никогда не сковывала стужа, она была чиста, как текучая вода. И он спокойно сказал, что никакой награды ему не надобно, хотя бы потому, что Кнут священник это запретит, ибо клирик не жалует ни скальдов, ни стихи.
— Ведь это Одиновы люди и Одинов мёд. [60]
Клирик занервничал, но Гюда опять звонко рассмеялась и спросила, знает ли Гест житие святого Антония. Гест житие знал и начал рассказ о святом отшельнике и аскете, с которым сам император в Миклегарде советовался по духовным вопросам, однако умолчал, что Кнут священник любил сравнивать свою жизнь в Нидаросе с одинокими терзаниями Антония в египетской пустыне, зато больше подчеркнул, что Антоний осуждал блага земные и богатство, и тотчас заметил, что, пожалуй, несколько в этом смысле переусердствовал, — прочел на лице Кнута, нахмурившемся и полном сомнений. Но Гюда слушала благоговейно, опять прикрыла рукой родимое пятнышко и смотрела на Геста с одобрением.
— Ты и писать умеешь? — осведомилась она, когда он закончил рассказ и опустил взгляд на ее расшитые башмачки.
— Нет, — ответил Гест. — Но Кнут священник меня научит.
Клирик поспешил подтвердить, что так и сделает. А Гест, охваченный сладостным трепетом, стоял перед этой недосягаемой женщиной и разговаривал с нею, как с обыкновенным человеком. Она подняла блестящий меховой воротник, и Гест вспомнил, что все же видел такой мех — среди товаров, привезенных в город купцами-русичами, это соболь, редкий, как любовь, и ценный, как золото. Служанка ее тоже была женщина красивая, однако рядом с Гюдой походила на облезлую, потрепанную орлицу и, по всей видимости, именно это и полагала первейшей своей задачей.
Кнут священник, взмахнув факелом, точно знаменосец на поле брани, проводил обеих гостий к выходу из конюшни, а Гест так и стоял склонив голову. Внезапно он заметил кровь под ногтями на левой руке и тусклый блеск перстня Ингибьёрг. Что, если Гюда тоже заметила, Гюда или Кнут священник? Уж этот не проморгает ничего, что способно встревожить его или до смерти напугать.
Проснулся Гест от далекого грома, земля дрожала под Йорвой, и, открыв глаза, он ожидал увидеть заспанное лицо отца. Но из слухового оконца в комнату падал холодный свет луны, озаряя Кнута священника, который опять совершенно преобразился.
— Ты и сюда кровавый след проложил! — яростно прошипел он. — Это ведь даже не inimicitia capitalis, [61] а убийство!
— Снег перестал, — мечтательно пробормотал Гест, устремив взгляд в пространство. — Снежинок-то на свету не видать. — Теперь донесся еще и стук капель, падающих со стрехи. — Я вроде бы слышал топот копыт?
— Да. И они вернутся, спалят церковь и убьют меня, а ты сызнова улизнешь.
— Коли ты знаешь, что они придут, то чего сидишь тут и ждешь?
— А куда мне деваться, болван ты этакий, здесь мой дом, и я ни в чем не провинился. Это ведь ты… Да?