Шкуро оставался трезвым и восхищался порядком на железнодорожных станциях, располагающихся на территории войска Донского: бравые жандармы в красных фуражках, чистота, отсутствие пьяных толп оборванцев, привычных на кубанских дорогах. В Ростове вместе с другими членами делегации полковник вышел на перрон, посеребренный морозцем. Здесь их от имени атамана Краснова приветствовали офицеры. Все в новых со сверкающими погонами шинелях, перетянутых портупеями, с шашками и револьверами на поясе. Совсем другая Россия. Нет. Не другая, а та, старая Россия. Настоящая.
В Новочеркасске делегацию встретили офицеры. На площади у вокзала — вереница автомобилей. Всех приехавших развезли по гостиницам. Шкуро предоставили двухкомнатный чистенький номер в гостинице «Ермак». Он не знал, что делать до обеда — своих никого нет… Но скучать ему не дали. Появился усатый грубоватый сотник донского войска. Он оглядел гостиничную роскошь и сообщил, что городская комендатура арестовала подозрительного человека, по некоторым сведениям, пробиравшегося с территории, контролируемой отрядами Махно, но назвавшегося вахмистром Кузьменко из казачьей дивизии полковника Шкуро.
— Конечно, мой человек, — радостно подтвердил Шкуро. — Отпускайте и проводите сюда. Как он? Небось поработали кулаками в комендатуре?
— Да не трогали мы его, господин полковник. Может, кто чуть толкнул.
— Одежда на нем справная? Приказываю одеть в чистое, новое и проводить сюда ко мне.
Кажется, вахмистра, правда, не били, может, лишь чуть толкнули. Вид у него был истощенный, не выспавшийся, но лицо выбрито, и одет в новую казачью шинель с погонами, на голове синяя фуражка.
Обняв, усадив Кузьменко, Шкуро вызвал горничную, заказал водку, закуску. Спросил:
— Как же тебя угораздило? По таким тылам ходил, к самому Сорокину. А здесь — попался. Да еще за махновца взяли. Глядишь, и расстреляли бы.
— Из-за бабы, Андрей Григорьич, Затянула к себе на ночь, а под утро ее мужик заявился. Говорила, что он на фронте, где-то за Богучаром, а он у Махно служил и меня там видел. Вот и поволок в комендатуру.
— О бабах потом, давай о Махно рассказывай.
— Тяжелый мужик. Чуть что не так, наган достает. У него два нагана на поясе. Мужики за него горой — помещиков разгромили, землю, имущество, хлеб — все продуванили [44] . И немцев были. Теперь те сами уходят, и остается батько главной властью. Сидят в Гуляйполе, и вроде весь левый берег Днепра до Харькова и Екатеринослава за ним. Хотят Екатеринослав брать.
— Рассказал о наших казаках, обо мне?
— Лучше б не рассказывал. Страшными глазищами на меня посмотрел. Я, говорит, давлю панов, жидов и коммунистов, а ты ко мне от офицерья, от панов приехал. Иди, говорит, гад, на задний двор. Я сам тебя к Богу в рай провожу. Хорошо, его мужи к и успокоили — батькин помощник Белаш, другие там сидели. Убедили, что я-то не пан, а солдат — вахмистр.
— Теперь бы не пожалели — ты уже хорунжий. Приказ на всех своих я сделал. Только на меня Антон Иванович никак не подпишет. Хочет, наверное, чтобы я к Махно ушел. Выходит, что у этого батьки дело поставлено?
— Твердо, Андрей Григорьич. При мне выезжали на тачанках какой-то поезд брать. Армия. Пулеметы, винтовки… А вернулись — дуван [45] .
Золото Махно сам дуванил. Кончили — и по хатам. Опять мужики.
— Я для него, выходит, пан?
— Объяснял я ему, что вы, значит, из простых хлеборобов, что вы за мужиков, что генералы вас не жалуют. А он напялил на нос черные очки, глянул и сказал: «Погляжу, как он себя покажет. Как он со своими генералами разберется. Мы-то разобрались». А его еще один помощник — Горев резко против: «Бить всех: и Гейма-на, и Петлюру, и Краснова, и Деникина, и Шкуро!» Тут батько на него взъелся, закричал, даже наган выхватил — по столу стучал. Кричит: «Я здесь командую. С Петлюрой союз. «Директория» дает нам тыщу шинелей, триста винтовок…»
Рассказ Кузьменко был долог и не очень складен, однако главное Шкуро понял: Махно сумел оседлать мужицкую силу и сам стал силой в гражданской войне. Конечно, сам-то он псих вроде Сорокина. Того ты, полковник Шкуро, перехитрил. Этого перехитрить труднее. А раз так, тогда придется его бить. С деревенскими-то мужичками казаки как-нибудь справятся.
Под разговор пили, и вскоре Коля перешел на странный, путанный сюжет о чернявой женщине, заманившей его накануне в свою хату на окраине Новочеркасска. То с восхищением вспоминал горячие ночные ласки — «другой такой не найдешь; ненасытная бабонька Настя…» То вдруг поносил ее последними словами — едва не погиб из-за нее. И мужик ее, Петр, оказался занудой. Ну, подрались бы, а то в комендатуру потащил.
— Не треба мне такая черная ведьма, — бормотал пьяный Кузьменко. Мне бы, знаете… Да, ладно. Пускай…
Казак, да еще доверенный полковника Шкуро умеет держаться — хлебнул кофейку, плеснул холодной водички на лицо и иди гуляй. Шкуро дал Кузьменко денег, приказал снять номер в гостинице по его личной просьбе, а утром явиться.
Номер казаку дали немедленно, правда, маленький, неуютный, и на первом этаже. Немного отдохнув, Николай вышел на прогулку — не сидеть же в окно смотреть. На центральных улицах полно офицеров — то и дело козыряют. Пришлось свернуть в переулки, где больше рваных пальто, чем шинелей, а если и шинели, то солдатские.
Не зря думал он о своей чернявой, как о колдунье: шел мимо рынка, и она толкнула его в бок. Почудилось, что жар ее руки проник через все одежды.
— Откуда ты взялась, чертова баба? Из-за тебя чуть жизни не лишился.
— Я не чертова. Я твоя. Знала, что тебя встречу.
— Прогнал тебя мужик? Чего по улицам-то шляешься?
— Говорю — тебя ищу. А Петра с другими казаками в Богучар угнали. Туда эти поедут… Как их? Англичане, союзники. Наши будут там окопы копать и стрелять — войну англичанам показывать.
— Поучил он тебя?
— Как же? Поучит один такой. У меня брательник в Атаманском полку. Да и сам Петруша на короткую ножку хромает. Ловила я его. А мне ты нужен. Зараз с тобой уйду, куда скажешь. На Кубань пойду.
— Пойдем лучше на базар — соленый кавун возьмем.
Такая, видно, у Николая судьба — чернявая, липучая, ненасытная. Вот и шел- с ней, будто кто приказал. С базара — в магазин за вином, потом в гостиницу. И вновь были ласки, вздохи, стоны, и приходила и в момент разливалась и исчезала невыносимая сладость, оставляя лишь потную брезгливую усталость.