К счастью, трофейная татарская юрта была сделана на совесть, и хоть здесь, под крышей, возле выложенного камнями очага, ратники могли обсушиться и отдохнуть. Под несмолкаемый шелест струй батюшка из полка левой руки отпел павших, и на берегу Волги, на красивой поляне между кустами уже облетевшей сирени друзья предали их земле. Вечером, отправив шестерых раненых в далекий путь домой, поредевшая княжеская дружина собралась вокруг очага помянуть павших. Несмотря на грустный повод, настроение у всех было приподнятым. Для холопов Зверева это была первая победа, вознагражденная не просто похвалой, но настоящей добычей — пусть и не очень большой. Молодые ребята живо обсуждали, кто и что послал в подарок своим родителям или подружкам, что оставил, что успел сменять на серебро у крутящихся вокруг армии фень.[]
На закате в юрту заглянул боярин Выродков, поздравил с успешным штурмом, выпил за упокой души честных воинов да мимоходом помянул про очередную беду друзей-князей Серебряного и Шуйского.
— Ныне на совете государь опять на тебя пальцем указал. Молвил: «Вона князь Сакульский, за что ни возьмется, все у него ладно выходит. Простолюдины не хуже вас воюют, пищали в копейку бьют, острог мощный за полдня одолел. А вы хоть все по уму и делаете, все едино без проку. Две башни взорвали, а толку никакого».
— Две башни? — заинтересовался Зверев. — Я только про одну слышал, про Даурову.
— Ну без водовзводной ногайцы пока обойдутся. Вона какая хлябь окрест. А вчера князья Муралеевы ворота в кремле Казанском подорвали. Иоанн Васильевич на то деяние изрядные надежды возлагал. Мыслил единым штурмом город покорить. Да токмо, как обломки от ворот на землю опали и рати вперед кинулись, вдруг ливень обрушился. Да столь сильный, что на валу иных людей с ног сбивал. Земля склизкой стала, ровно лед, в пролом никому войти не удалось, а кто вошел — тех басурмане побили до смерти. Опосля они срубы в месте пролома поставили да землей засыпали. Не пройти. Государь сызнова Едигеру письмо отослал. Дескать, они люди пришлые, вот бы к себе и возвращались. Пропустим всех без ущербу для чести и имущества. Казань же — древняя булгарская вотчина и по праву наследному Иоанну Васильевичу принадлежит. Но татары опять зело дерзко ответили, а царь за то на князьях сорвался.
— Угу, — кивнул Зверев. — А они теперь на меня косо смотреть станут. Я крайним и окажусь.
— Зато милость государева с тобой.
— Этой милостью, как я заметил, он только других бояр дразнит, словно красной тряпкой. Большая мне радость — врагов на пустом месте наживать.
— Где враги имеются, там и друзья найдутся, — пожал плечами Иван Григорьевич. Видимо, озвучил какую-то арабскую мудрость. — А я, знаешь ли, башню осадную почти построил. Четыре сажени в ней ныне, а будут все шесть — выше Царских ворот. Токмо теперь и не знаю, как подкатить получится. Земля-то течет, что сметана. Ты, княже, разумностью своей ныне зело известен. Может, и мне чего присоветуешь?
— А чего тут можно посоветовать? На башне свет клином не сошелся. Все войско стоит. Дождь нужно прекращать. Тогда у всех все в порядке будет.
— Скажешь тоже, Андрей Васильевич, — вздохнул дьяк. — Как же ливень остановить? На то Божья воля, против нее не пойдешь…
— Пойти не пойдешь, — почесал в затылке Андрей, — а придумать что-нибудь можно. Только не сейчас. Устал я ныне, и бок болит. Синяк от бедра до ребер расползся. Утром попробую.
— Коли так, я утром подойду, — кивнул дьяк и поднялся с ковра. — Не верит государь пушкам нашим, велит новые подкопы копать. А их, понимаешь, тоже дождем топит. Когда он только кончится?
— Пахом, — окликнул дядьку Зверев, едва за гостем опустился полог. — Коней у нас чем кормят? Сено есть?
— Привозили, княже. Как же скотине без сена? Брюхо пучит, колики.
— Сделай доброе дело, поройся в стогу. Мне нужны болиголов, чистотел, ромашка, зверобой… Порошок из ноготков у тебя есть… Еще полынь и лопух… который мать-и-мачеха. Найдешь? Холопов в помощь возьми. Рыться, сам понимаю, придется долго. Илья! Тебе отдельное поручение. До царской кухни сходи, вокруг погуляй. Там наверняка лебедей готовили, журавлей или еще какую птицу. Мне нужно перо. Одного хватит. Но дикой птицы, не курицы какой-нибудь или попугая.
— Кого? — не понял холоп.
— Неважно, — отмахнулся Андрей. — Просто найди мне перо дикой птицы. Ступай.
— Знаю, видел, где есть! — Илья поднялся, выскочил из юрты и тут же вернулся обратно: — Прости, княже, темно там, хоть глаз выколи. Ночь на дворе.
— Плохо… До утра можем не поспеть. Ну да все равно ничего не изменишь. На рассвете сходите. А пока еще полешек в очаг подбрось. Давайте еще раз ребят наших помянем. Потом перекусим и спать.
Холопы отправились с княжьим поручением, едва на улице стали различимы влажные палатки князей и бояр. Пока Пахом и десяток молодых воинов ворошили высокий стог, приготовленный для скакунов самого Зверева и князя Воротынского, Илья обернулся до кухни и доставил добрый десяток длинных лебединых перьев. Вскоре прибежали и прочие холопы, каждый из которых нащипал не по одной веточке, а по целому пучку влажной травы.
— И что теперь будет, княже? — спросил белобрысый Изольд.
— Огонь запаливай в очаге, — приказал Андрей. — Сейчас увидите. Ох, Господь всемогущий, Вседержитель наш, Отец наш небесный, всемилостивый и понимающий. Ради святого дела стараюсь, Господи. Так прости мне этот малый грех, как прощаешь кающимся…
Князь снял нательный крестик, поцеловал его и отложил в сторону. Присел возле очага. Пока огонь разгорался, неторопливо разложил приготовленные травки.
Тут не к месту качнулся полог юрты, внутрь вошел боярин Выродков, поклонился:
— Здрав будь, княже. Я, как уговаривались…
— Не мешай, — вскинул палец Зверев. Останавливать чародейство все равно было уже поздно. Да и не нужно — арабист не столь рьян был в истинной вере, чтобы устраивать скандал из-за непривычного для простых людей таинства.
Князь закрыл глаза, пытаясь после долгого перерыва в колдовских упражнениях вознестись душой к небу, к свету, стать единым целым с породителем мира, могучим Сварогом, отцом Дажбога, вернуться к силам матери-Триглавы, силам земли, стихий и природы.
— Ой ты, гой-еси, небо высокое, земля холодная, тучи черные. За горами высокими, за ярами глубокими, чащобами темными лежит поле светлое. На поле сидит дед железный: ноги каменные, руки деревянные, глаза булатные… — Князь Сакульский обнажил косарь, положил на колено. — Не болит у деда голова… — Он подобрал из приготовленных трав болиголов и, теранув им по лезвию, метнул в пламя. — Не зудит у деда кожа… — Он чиркнул о сталь пучок чистотела. — Не летят к деду комары…
Раз за разом, перечисляя возможные недуги и напасти, Зверев бросал в костер соответствующие травы, пока заготовки не иссякли. Тогда князь спрятал клинок в ножны, подобрал перо, сдул следом за травами:
— Лети, птица быстрая, птица белая, за горы высокие, за яры глубокие, за чащобы темные. Сядь на плечо деду железному, шепни в ухо левое: «У меня над костром еда сытная, еда сладкая»… — При этих словах Андрей дважды посолил пламя, заставив взметнуться сноп искр. — Пусть кинет на меня взор булатный, на пламя жаркое, на землю холодную, на небо высокое, на тучи черные. Пусть взором своим тучи на куски порежет да на поле свое покидает. Пусть там будет темно и холодно, а здесь светло и чисто. Слово мое крепко, дело мое лепко отныне и до века.