Теперь он точно знал, что революция не терпит сентиментальности и победить жестокость государства можно только ответной жестокостью. То благородство, в которое они играли прежде в Венесуэле, Бразилии, Уругвае, а затем в Чили, исчерпало себя, и времена, когда революционеры отменяли месяцами готовившиеся операции, если возникала неожиданная угроза гибели мирных людей, когда, рискуя собой, оказывали медицинскую помощь полицейским, — все это ушло, и Анхель Ленин понял, что отныне его жизнь должна превратиться в отмщение. Он мстил всем, кого не было рядом с ним, мстил за то, что они не служат революции, за их жеребячью страсть к бесцветной жизни, размножению и сытости. Мстил любыми средствами, не соблюдая правил и законов, а точнее, устанавливая свои. Он собрал вокруг себя молодых неграмотных индейцев, не знавших иных книжек, кроме его собственной. Она состояла из четких и ясных лозунгов, которые он вбил им в головы так плотно, что для иной мудрости места в этих головах не осталось. Его отряды врывались в маленькие поселки, громили полицейские участки, убивали владельцев магазинов и бензоколонок, грабили почтовые отделения, банки, автобусы, забирали себе в отряды подростков и убирали всех свидетелей, а потом туда, где они были, приходили войска. Армия устраивала показательные казни, насиловала женщин, убивала мужчин, и чем больше он об этом слышал, тем сильнее и радостнее стучала кровь в висках. Жестокость с обеих сторон была чудовищная, и те и другие понимали, что, попади они в чужие руки, пощады не будет.
Теперь он не стремился к тому, чтобы сделать свой отряд большим.
Его люди не были призваны воевать с регулярной армией. И никакой необходимости в тотальной войне, где партизаны будут обречены на поражение, он не видел. Единственный способ победить регулярную армию состоял в том, чтобы стравить ее с регулярным народом. Народ нельзя жалеть, чем больше его умирает, тем послушнее он становится, тем раньше взрослеют и охотнее рожают его женщины, покорнее встают под ружье мужчины. Но ни народ, ни армия его врагами не были — они были лишь средством в этой борьбе. Его врагом и его целью была большая страна на Севере, и после того как эта страна сожрала и подчинила себе весь мир, ей не было оправдания.
Анхель Ленин точно знал, что Чили пала жертвой этой борьбы. С его родиной и его соотечественниками совершили самое страшное насилие, какое только можно совершить с людьми: их развратили деньгами. Юродивый Чичо мечтал вернуть им достоинство, но по горькой иронии это сделал кровавый клоун Аугусто и — Анхель был уверен — горько об этом жалел, но не мог ничего переменить. Он просто позволил купить свою страну, завернуть ее в пакет и сделал так, что революция никогда не вернется в нее, а с ней уйдет мужество, готовность принести себя в жертву, безрассудство и презрение к смерти — то, чем сильна была горная и гордая чилийская нация. Революция вообще уходила из мира, она не зажигала человеческие сердца, не заставляла их гулко биться; а жить в мире, где не будет революции, Анхелю казалось бессмысленым и скучным.
В Перу все было иное. Здесь не говорили ни о законе, ни о конституции, здесь жили по иным понятиям, и он почувствовал себя намного лучше. Да и сам он, кем больше был — испанцем, индейцем? Он чувствовал себя гражданином Испанской Америки, которая отрицала Америку голландскую и английскую. Он считал себя наследником проигравшего рода араукан и гражданином всемирного Юга, подданным безбрежной империи, униженной и обворованной северянами, но признавать свое поражение и англо-саксонское владычество над миром не желал. Он поднял против него восстание и снова сделался популярен, как был когда-то в Чили. О нем говорили и писали, за ним охотились журналисты и правительственные войска, из-за него грызлись министры и политические партии, и со временем герой этих склок и взаимных обвинений с удивлением обнаружил, что никто в золотой стране не воюет с ним всерьез. Он был всем нужен: его использовала оппозиция, чтобы дискредитировать правительство, и правительство, чтобы выбить лишние деньги на армию и полицию. Он нашел свое место, вписался в этот хаотичный на первый взгляд, а на самом деле жестко расчерченный мир, ему отвели территорию, дали кусок сельвы и гор, где он стал хозяином. У него было маленький аэропорт, были свои самолеты, которые перевозили урожай в города на побережья и оттуда на рыболовецких судах, баржах и самодельных подводных лодках все уходило на Север. На него работали сотни, тысячи человек, а все, кто с ним не соглашался, уходили или бесследно исчезали.
Американцы долгое время не обращали на него внимания, занятые сначала войной с Хусейном, затем Эскобаром и медельинским картелем, и ему удавалось оставаться в тени более заметных мишеней. История вообще протекала странно, она незаслуженно выносила на поверхность одни деяния и скрывала другие. Аргентинский генерал Гонсалес Видела, в руки которого он попал в семьдесят шестом, был куда страшнее Пиночета, при нем погибло больше людей, их арестовывали и вырезали целыми семьями, родственники не могли устраивать голодовки, демонстрации и самосожжения, потому что убивали всех и никто не смел пикнуть; при нем молчала церковь, не было никакого сопротивления, никто не разрывал с его страной дипломатических отношений. Весь мир относился к аргентинской диктатуре спокойно, не возмущался и не устраивал митингов солидарности до тех пор, пока эти идиоты не сунулись отбивать у англичан Мальвины и не получили по рогам. А Пиночету не повезло, так же как не повезло когда-то Альенде, который слишком много привлекал к себе внимания и накликал на себя смерть. Смерть вообще приходит к тому, кто ее зовет. А в сущности- что Пиночет, что Альенде? Было ли у кого-нибудь из них столько власти, сколько у него? Пусть не имел он славы, которая досталась Геваре, но зато добился того, что Че всю жизнь пытался сделать и не смог ни в Америке, ни в Африке, — стал королем непризнанного, но своего государства.
Однажды Анхеля разыскала Мегги. Она была с ним очень нежна, как бывала нежна со всеми мужчинами, о которых делала репортажи. Они хорошо поговорили, но Анхель не позволил ей ничего записать и не разрешил сделать ни одной фотографии.
— Ты боишься? — спросила она удивленно. — Раньше ты любил, когда о тебе писали.
— Времена меняются, Пелироха.
— Решил стать солидным человеком?
— Как и ты, — сказал он и подумал, что Мэгги не стоит выпускать из сельвы.
— Я хочу, чтобы ты осталась со мной, — сказал он, глядя в ее безмятежные глаза. — Тут очень хорошо.
— Знаешь, ангел мой, у меня есть статья о том, как ты спасся во время крушения самолета.
— Какого самолета?
— На борту которого тебя не было, потому что Пиночет сам отдал тебя русским в обмен за убийство Пальме. И если я не вернусь через неделю, эту статью опубликуют. Зачем тебе портить свою биографию?
Он рассмеялся и поднял руки:
— Заключим мир.
— Береги себя, милый. У тебя много недоброжелателей, — сказала она на прощание.
— Что мне до них? — пожал он плечами и забыл про Мэгги, прежде чем она добралась до Лимы.
Никогда он не чувствовал себя так спокойно. Он больше не тосковал по океану, его домом была сельва, он любил только индейских женщин, ел индейскую пищу, он знал, что индейцы никогда его не предадут. Не сломаются под пытками, как ломались самые стойкие бойцы чилийского сопротивления. Их невозможно купить, обмануть, запугать. Никто в мире не представляет, сколь молчаливы, выносливы и терпеливы умеют быть кечуа. Но делать с ними панамериканскую революцию? Они не понимали этих слов. Они жили в своих хижинах, где мешались древние талисманы и радиоприемники, маисовые похлебки и баночное пиво, они раздражали и восхищали его, он погружался в их мир, его выталкивало оттуда и затягивало обратно — и он не мог понять, кто кого использует: они его или он их. Это была какая-то странная жизнь. Мир шел вперед, а Анхель Ленин катился назад. И то, чем он занимался вместе с индейцами в этих лесах, не было просто бизнесом. Он стал орудием их мщения миру, который когда-то жестоко уничтожил хрупкую изнеженную цивилизацию инков. Подарив человечеству картошку, кукурузу и много золота, они посылали теперь листья коки, которые губили миллионы людей по всему свету, их расцвеченные лица светились во мгле пахучей перуанской ночи, их голоса мешались с завыванием зверей, их запахи сливались с запахами сельвы, и среди них он был единственным, кто знал, что помимо этого существует иной мир. Но делало ли это знание его счастливее?