Очень рано он повзрослел, случилось это однажды ночью, когда его внезапно разбудил глухой, мерный стук за дверью. Он встал, приоткрыл дверь и ступил в комнату. Бабушка лежала на полу перед божницей, билась головой об пол и часто повторяла:
— Осподи, возьми мя к себе, Осподи.
Раскачивалась лампадка, на стене мелькали тени, он отступил на шаг, замер и так простоял, сам не зная сколько. И в этот момент в его душе что-то резко переменилось, как это случается с невзрослой душой. Точно расслышал давешний шепот своих губ или еще чей:
— Утешь ее.
Обернулся — в комнате было тихо, бабушка уже не отбивала поклоны, лежала на полу и не шевелилась. Он взял на руки ее сухое, легкое тело, отнес на кровать и просидел там до самого утра, пока не стало светать и не разгладилась острая, будто рана, складка на лбу.
После той ночи бабушка часто болела, перестала узнавать людей, сначала соседей, а потом и его самого. Целыми днями она лежала на кровати, устремив глаза в потолок, что-то шептала, и часто по ее щекам катились слезы. Через полтора года — бабушка так и не поправилась, а, казалось, уже не жила, но доживала покорно и безучастно до смерти — он закончил школу и остался работать в городе на пароме. Он жил очень замкнуто, ухаживал за бабушкой и все чаще стал думать о своих родителях. Адрес матери он узнал довольно скоро — она проживала в местечке Рыбном под Рязанью, но ни ехать к ней, ни писать он не решился.
В городке не было до него никому дела, и это одиночество, порой его так мучившее, было в то же время спасительным, ничто не вмешивалось в его мир, он рос, подчиняясь лишь своим законам, и часто просыпаясь на рассвете, глядя, как солнечные лучи медленно переползают по стенке, и рассматривая все до одного знакомые сучки на дощатом потолке, гадал, что станется дальше с его жизнью, проживет ли он ее всю в этом городе или что-то изменит ее, и он исходит всю землю в поисках отца, обойдет все земные кладбища и прочтет имена на всех памятниках и крестах. Эта странная тяга к дорогам не оставляла священника и теперь, и отец Николай против своей воли представлял, как, сложив с себя сан, уйдет из города, потому что от бродяги родившись, без отца и матери выросший, он все равно был бродягой, и никакое место на земле не станет его домом.
Бабушка умерла Великим постом, не дожив до Пасхи двух недель, так и не придя в себя и не имея сил узнать его. И эта первая смерть, случившаяся в его жизни, нанесла ему непомерную обиду, точно обманув своей будничностью, с какой приходили в дом старухи, с какой отпевали, а потом хоронили на новом кладбище за городом, где не было ни единого деревца, а только несколько свежих могил за металлической изгородью, ровные прямоугольники земли, плиты и сваренные из стальных трубок кресты с аккуратными табличками. И обида на то, что все свершилось именно так, была столь сильной, что душила мысль о самом себе, и он равнодушно отнесся к тому, что кончилась данная ему в военкомате отсрочка, и он получил через месяц повестку. Он уехал из города стриженым пассажиром в телогрейке и с вещмешком за спиной среди таких же пацанов. И бабы все на них так жалеючи смотрели, будто бы шли ребятки на войну. Но война досталась не им, а мальчикам, с завистью бежавшим за ними по пыльной улице Ленина.
Служил он в Казахстане, в глухом балхашском гарнизоне, где офицеры завидовали солдатам, что те через два года уедут, а им еще служить и служить. Но степь, хотя более южная, чем целина, напоминала солдату о его младенчестве, и запахи, цвет неба, подсвеченные дальними огнями сопки, бураны, холодные, похожие на барак казармы пробуждали в памяти воспоминания, в которых рождались когда-то слова.
На втором году он сошелся с женщиной, жившей неподалеку в селе. От своих товарищей он знал, что прежде к этой женщине ходили другие солдаты, но он привязался к ней и полагал, что после армии они поженятся. К его словам о совместной жизни женщина отнеслась равнодушно, и, как ему показалось, зло, точно он хотел добиться от нее еще больше ласки. Однажды, когда он пришел к ней, она не впустила его в дом, и он понял, что там кто-то другой. В тот же вечер он раздобыл водки, ушел в степь и напился, ни о чем не думая и не чувствуя своей души.
Первое время ему казалось, что история с женщиной не оставила следа в его душе, соскользнула, но чем ближе подходил к концу срок службы, тем больше солдат думал о том, возвращаться домой ему теперь некуда, и быть может, армия дана ему вместо дома, и он проживет всю жизнь не в волжском городке, но здесь, на Балхаше, прапорщиком или старшиной. Это была очень соблазнительная, расслабляющая мысль, сулившая благо не думать, не отвечать за свою судьбу и не заботиться о хлебе насущном, потому что хлеб этот будет дан на каждый день, а дни будут походить друг на друга и приносить ту усталость, от которой снятся легкие сны. В такие ночи солдат выходил в беспокойстве на улицу, и ночь, разгоняя сон, тревожно звала за собой, за степь, и маленький городок с паромом и обрывистыми берегами над рекой казался совсем близким. Последнее лето службы, жаркое, дававшее отдохновение только на рассвете, уже стало кончаться, когда солдат, сменив вещмешок на аккуратный чемоданчик, отбыл из части, с грустью подумав об оставленном месте.
Обратно он ехал на поезде мимо тех же сопок и хуторов, по дороге, где везла его когда-то мать. Ничто здесь не изменилось — как пятнадцать лет назад, те же бабки с обветренными лицами продавали на полустанках картошку, бродили овцы и скучно блеяли, задирая голову к мутному небу. После армии ощущение сонной жизни, где никто никогда не бежал и не шел строем, было сильным и не отпускало его до Рязани. Он не мог привыкнуть к тому, что снова принадлежит себе, был возбужден, с кем-то разговаривал в дороге, уверял какую-то старуху, что едет к матери, и та радовалась за него, угощала домашним салом, и опьяненная уверенность в собственных силах была так велика, что в Рязани он распрощался со старушкой, пересел на электричку, доехал до Рыбного и там нашел около самой станции дом, где жила его мать. Он ни на секунду не сомневался, что поступает правильно, и, как позднее отец Николай размышлял, то была более сильная, чем его сознание, потребность сообщить матери, что он жив.
Ему открыла дверь располневшая женщина с сильно завитыми, крашеными волосами. По тому, как она посмотрела на него, побледнела и ничего не сказала, он понял, что она узнала его и ждала этого звонка в дверь всегда. Из глубины квартиры вышли двое детей, мальчик и девочка, не глядели на него одновременно с испугом и любопытством, точно пытаясь определить, зачем пришел к ним в дом человек в солдатской форме и фуражке. В доме пахло едой, чувствовался во всем достаток и порядок, и солдат разом ощутил протрезвление и, неловко поклонившись, словно извиняясь за ошибку, отступил и сбежал по лестнице. А потом быстро пошел, не разбирая дороги и путаясь в многочисленных железнодорожных путях узловой станции.
Гудели в спину составы, он сходил с насыпи, но оставался так близко от полотна, что ветер высушил его потное лицо и засыпал угольной пылью. На какой-то станции он зашел в зал ожидания, бросил чемодан на лавку, прислонился к нему и забылся тяжелым, муторным сном. Входили и выходили люди, проносились мимо поезда дальнего следования, на скамеечках покуривали рыбаки, собравшиеся на Оку, но все это проходило мимо. Он проснулся, но остался лежать на лавке. Несколько раз его толкали, о чем-то спрашивали, какой-то славный мужик в драповом пальто звал с собой выпить, косился милиционер, но все это существовало помимо его сознания — время, то тянувшееся медленно и неохотно, как казахстанский поезд, то гнавшееся вперед, то пятившееся назад время устало и остановилось на маленькой безымянной станции.