– Нет, я фотограф, – сказал он, оправдываясь. – Я думал, вы любите Баха.
Фотографа – хотя какой он был фотограф, мальчик на побегушках в лаборатории, – звали Сашей, и было ему в самом деле восемнадцать лет. Встречались они раз в неделю как по заведенному расписанию, чаще у Ленки не получалось, а подходить к саду она Саше запретила, и он ее слушался.
Была осень; они не ходили ни в какую консерваторию, ни в кино, ни в театр, а гуляли допоздна по бульварам и разговаривали. Ленка чувствовала, как отогревается, смягчается ее душа, и на время удавалось забыть и про садик, и про хмурость матери, и снова ей казалось, что она принадлежит самой себе и ни от кого не зависит. А мальчик был чуткий, иной раз она диву давалась, как он может, такой молоденький, ее чувствовать; когда надо, молчал, иногда что-то рассказывал, иногда слушал ее, хотя дальше воспоминаний о детстве Ленка в своих рассказах не шла. Она привязалась к нему, привыкла и прозевала тот момент, когда нужно было остановиться. Подумала об этом поздно, когда сама уже без Саши не могла.
Потом началась зима, стало холодно бродить по бульварам, и, замерзнув, они заходили в старые дома и сидели там на широких подоконниках. Когда он потянулся поцеловать ее, Ленка не отвернулась, а сама его поцеловала, неумелого, несмышленого. И, глядя на него, вздохнула:
– Что ж мне делать-то с тобой, дурачок?
Вздохнула и не задумалась, да и сколько, кажется, можно про свою жизнь думать, перебирать, копаться в ней – пусть уж идет, как идет. Стали встречаться часто, а потом как-то раз поехали к нему на дачу, ехали два часа в электричке, еще столько же шли через лес, морозно было. Пришли, стали топить печь, он колол дрова, мужественно махая топором, а она сидела у огня и грела руки у заслонки – все, как в домике на речке Еломе. Потом легли, и руки у него оказались такими холодными, что Ленка отпрянула:
– Иди грей.
И он сидел раздетый на стуле, дрожал и грел руки о большой алюминиевый чайник, пока она не позвала его:
– Ну иди же, дурачок.
Он очень волновался, торопился, и она шепнула:
– Не переживай, все получится. – И вдруг почувствовала себя такой взрослой и умудренной и совсем маленьким показался мальчик, благодарно ткнувшийся в ее грудь.
Остыла печь, ветром выдувало тепло из летнего домика, и уже на рассвете – они все еще не спали – он встал и начал топить печь, а Ленка забылась и уснула.
А когда они вернулись в город, она вдруг стала думать, что будет, если об этом узнает его мать, как она станет смотреть ей в глаза, и не доведется ли опять услышать то, что выслушала она в ту ночь, когда ушла из дому. И сделала она это по обыкновению резко. Бросила ему в лицо, ошеломленному, после поездки на дачу:
– Больше не будем встречаться. Хватит.
Саша выпятил губу, задрожал.
– Не заплачь, – насмешливо буркнула Ленка.
– Я на тебе женюсь, слышишь, вернусь из армии, и мы сразу поженимся. Или сейчас, хочешь?
– Нет, – мотнула она головой.
– Ты не можешь меня ждать, да?
– Глупый, что твоя мать скажет?
– Я из дому уйду.
– Не надо, не надо из дому уходить, – почти крикнула она и уже спокойнее сказала: – Когда ты придешь, мне будет двадцать семь, а моему сыну семь.
– Ну и что?
– А то, что тебе учиться надо, институт кончать.
– Одно другому…
– Мешает, мешает одно другому. Молодой ты еще, понял?
Она уже злилась на себя за то, что они затеяли этот разговор, сидели в каком-то скверике и доказать друг другу ничего не могли. Ленка замерзла и встала.
– Ты просто не хочешь меня ждать, – печально сказал он. – Это понятно, это очень трудно.
– А, думай как хочешь, – вскинулась Ленка.
– Но если, слышишь? – крикнул он ей вдогонку. – Если только у тебя получится, ты дождись меня. Я ведь серьезно. Я все понимаю.
Дождись, усмехнулась она, это у тебя, мой милый, возраст, это пройдет, встретишь другую и разве только, как меня зовут, не забудешь. А мне так и надо, нечего было распускаться. Ну и черт с ним со всем, пойду и напьюсь. А еще лучше не напьюсь, а приду домой, выпью чаю, залезу с ногами на диван и буду смотреть телевизор. А потом Митька вырастет, и можно будет уйти из детского сада. Институт уже не закончишь, но это не беда, и без института жить можно. Как-нибудь проживу. Как-нибудь. Господи, но за что мне такая судьба? Я ведь не злая, не подлая, не равнодушная, чем же я виновата-то? И страшно-то как за всех. Почему так страшно?
Она не могла уснуть и то и дело вставала к спящему Мите, хотя он уже давно вырос и в том не было никакой необходимости. Но страх не исчезал, и ей чудилось, что кто-то крадется к ней в ночной тишине – огонь, вода, зверь, человек… На душе делалось так тяжело, что, уткнувшись в подушку, Ленка начинала плакать. После слез становилось легче, и снова виделась ей речка Елома с подтопленными берегами, по которой плыли они с отцом в черной резиновой лодке.
А ведь в тот раз могло статься так, что они бы и не доплыли до Еломы. Перед этим было огромное озеро Воже длиною километров в сорок и шириною в пятнадцать. Они выплыли в это озеро из короткой, обмелевшей в тот год речки Вожеги, выплыли под вечер и хотели тут же заночевать, но около берега на сотни метров тянулась тростна, а сразу за нею начинался болотистый лес, и ставить палатку было негде. Решили плыть на другой берег, еле видневшийся вдали темной, смутной линией. Плыли не спеша, и так же медленно уходил от них ближний берег, а дальний, казалось, оставался на одном месте. Смеркалось, но на севере долго не гасло светлое пятно неба, и на его фоне виднелась тонко очерченная колокольня в Чаронде. К этой колокольне и плыли. Ленка сидела, укутавшись в плащ-палатку, чистила картошку и кидала в воду длинную кожуру, смотрела, как кожура медленно исчезает в сонной воде, и представляла себе костер и горячий, дымом пропахший чай. Потом ножик выпал у нее из рук, и она уснула. Опустив голову на колени. А проснулась оттого, что лодку стало сильно качать и швырять из стороны в сторону.
Поначалу Ленка не испугалась, страшно стало только тогда, когда посмотрела на отца. Он развернул лодку кормой вперед и яростно греб от себя, откидываясь всем телом. Волны становились все сильнее, но, на их счастье, они были недлинными, и лодку не захлестывало, а только подбрасывало и отпускало. Стало уже совсем темно, не было видно ни колокольни, ни берега, одна только вода кругом и сильный, с порывами, ветер. Потом начался дождь, лодка наполнялась водою, тяжелела, отец бросил грести и прямо на ходу стал подкачивать баллоны. Их стремительно несло незнамо куда. Отец сидел, низко надвинув капюшон, и курил, а Ленка смотрела на мерцающий огонек сигареты и держалась за рюкзак, боясь вылететь за борт. Потом лодка на что-то налетела, остановилась, и их накрыло волной. В тот же момент отец перемахнул через борт, оказался по грудь в воде и стал толкать лодку вперед в тростну. Тростна сгибалась, не поддавалась, еще несколько раз их окатило водой, но потом они вышли на спокойный участок, защищенный от открытой воды, и стали котелком вычерпывать воду. Из котелка пришлось выкинуть начищенную картошку, и Ленка до сих пор помнила, как ей было жаль этой крупной картошки, купленной в Бекетовке на том берегу озера Воже.