— Он высадился! — Но пока мы шли в зал и все рассаживались по местам, он все же кое-что успел мне пояснить: — У него было не так уж мало людей, однако, увидев наши оборонительные сооружения, он поспешил сбежать, как последний трус. Моим гвардейцам удалось перебить несколько сотен его людей, а потом они, безмозглые дураки, его упустили! Они позволили его кораблю отчалить, и мальчишка попросту удрал от них!
Я не стала напоминать мужу, как он сам однажды, подойдя к берегу и обнаружив там приготовленную для него ловушку, быстренько развернулся и поплыл прочь, на сушу так и не высадившись. Кстати, тогда его тоже называли трусом.
— И где же он теперь?
Генрих холодно на меня глянул, словно пытаясь угадать, насколько безопасно сообщать мне о местонахождении «этого мальчишки».
— Кто его знает? Возможно, направился в Ирландию. Ветер дул в западном направлении, так что вряд ли он смог высадиться в Уэльсе. Тем более уж Уэльс-то должен быть верен Тюдорам. Да мальчишка и сам сразу это поймет.
Я промолчала. Мы оба прекрасно понимали, что теперь, пожалуй, ни про одно графство нельзя сказать с уверенностью, что оно хранит верность королю Тюдору. Я машинально вытянула руки, и слуга, облив их теплой водой из кувшина, подал мне надушенное полотенце.
Генрих тоже вымыл и вытер руки, швырнул полотенце своему пажу и с неожиданной энергией сообщил мне:
— Я взял в плен человек сто шестьдесят из его войска! Среди них есть и англичане, и иностранцы. Но все настоящие предатели и бунтовщики!
Я даже спрашивать не стала, что он намерен сделать с этими людьми. Заняв свои места за столом, мы повернулись лицом к придворным и принялись за обед.
— Я разобью пленников на группы и отошлю под стражей в разные города; пусть их там повесят на рыночной площади, — вдруг снова с холодным воодушевлением заговорил Генрих. — Пусть все видят, что будет с теми, кто пойдет против меня. И этих людей я буду судить за пиратство — не за предательство. В таком случае я буду иметь право казнить всех, в том числе и иностранцев. Французы и англичане будут висеть рядышком, а люди, глядя на их разлагающиеся тела, поймут, что нельзя ставить под сомнение мои права на английский трон, даже если ты родился не в Англии!
— Значит, ты их не помилуешь? — спросила я, когда нам налили вина. — Ни одного? Не захочешь проявить ни капли милосердия? А ведь ты сам всегда повторял, что хороший политик должен уметь в нужный момент проявить милосердие.
— Да какого черта я должен их прощать?! Они выступили против меня, короля Англии! Они пришли сюда с оружием, чтобы воевать со мной и свергнуть меня!
Я склонила голову, столь силен был взрыв его яростного гнева, и поняла, что весь двор тоже это заметил. А Генрих продолжал с каким-то варварским наслаждением:
— Впрочем, и остальные, те, кого я казню в Лондоне, тоже умрут как пираты! — Гнев его внезапно улегся, и он уже улыбался мне.
Я покачала головой и устало промолвила:
— Я не понимаю, что это означает. Что на этот раз посоветовали тебе твои ближайшие друзья?
— Они рассказали мне, как обычно наказывают пиратов, — с какой-то жестокой радостью сказал он. — Именно так я и прикажу умертвить этих людей. Я прикажу привязать их к сваям причала святой Екатерины в Уоппинге. Хотя эти предатели прибыли из-за моря, чтобы воевать со мной, но я объявлю их виновными в пиратстве. Короче, их там привяжут, а потом начавшийся прилив станет постепенно, неторопливо к ним подкрадываться; сперва вода начнет лизать им ноги, потом доберется до колен, потом будет заплескиваться в рот, и они дюйм за дюймом начнут тонуть, пока вода хотя бы на фут выше их голов не поднимется. Как ты думаешь, это научит жителей Англии понимать, как поступают с бунтовщиками? Это научит их не устраивать мятежей и заговоров против Тюдоров?
— Не знаю, — честно призналась я. Мне было трудно дышать; мне казалось, что это меня привязали к сваям причала, и поднимающийся прилив уже заплескивает воду мне в рот, несмотря на крепко сжатые губы, заливает мои щеки, глаза, поднимается все выше, выше… — Надеюсь, что это будет для них хорошим уроком.
* * *
Через несколько дней Генрих снова уехал; ему не сиделось на месте, и он вместе со своими гвардейцами без конца объезжал центральные равнины Англии; а потом мы узнали, что «этот мальчишка» высадился в Ирландии, осадил замок Уотерфорд и ирландцы во множестве стекаются под его знамена. Было похоже, что правление Генриха в Ирландии уже низвергнуто.
Днем я старалась непременно отдыхать; на этот раз беременность давалась мне тяжело, и я постоянно чувствовала себя усталой, так что гулять у меня не было сил. Мэгги все время была со мной, как всегда, занятая шитьем; она-то и приносила мне новые слухи об Ирландии, которая стала совершенно неуправляемой. Говорили, что англичан там совершенно не признают и провозглашают своим правителем «этого мальчишку». Мэгги сказала, что ее мужу, сэру Ричарду, придется отправиться на этот остров, ставший чрезвычайно опасным, и Генрих приказал ему взять с собой немалое войско, чтобы иметь возможность противостоять «этому мальчишке» и его союзникам, которые буквально обожают его. Однако еще до того, как сэр Ричард успел отправить в Ирландию суда с вооруженными воинами, осада была снята без предупреждения, и неуловимый «мальчишка» в очередной раз скрылся в неизвестном направлении.
— Где же он теперь? — спросила я у Генриха, когда тот снова готовился к выезду в сопровождении отряда йоменов, вооруженных до зубов и облаченных в доспехи и шлемы, как во время военной кампании. Наверное, Генрих ожидал нападения врага где-нибудь на горной дороге в центре своей собственной страны.
— Не знаю, — с мрачным видом бросил он. — Ирландия — это настоящая предательская трясина. Кто знает, где он прячется — может, на болотах, а может, в горах. Мой представитель в Ирландии, Пойнингз, признается, что ему никто не подчиняется, что он утратил всякий контроль над людьми, что ему ни о чем не докладывают. Этот мальчишка — точно призрак, о котором все слышали, но увидеть его невозможно. Нам известно, что ирландцы прячут его, но где они его прячут, мы не знаем.
Генрих больше не заглядывал по вечерам ко мне в спальню даже для того, чтобы, коротая время, просто посидеть и поболтать со мной; так продолжалось уже несколько месяцев, и мне казались страшно далекими те дни, когда мы с ним были и друзьями, и любовниками. Но я не позволяла себе горевать об этой утраченной любви, чувствуя, что в его душе происходит постоянная борьба с самим собой, и, отчасти чтобы заглушить эти терзания, он постоянно проверяет свои посты, расставленные на всех дорогах Англии. Страх и ненависть к сопернику настолько завладели его душой, что его не радовала даже мысль о том, что я скоро рожу ему еще одного ребенка. Он был не в состоянии спокойно сидеть у камина в моей спальне и вести разговоры о чем-то приятном; он испытывал постоянную тревогу, он был словно опутан чарами постоянного страха. Где-то там, в темноте, на просторах Англии, или Ирландии, или Уэльса «этому мальчишке», должно быть, тоже не спалось, вот и Генрих не мог спать спокойно рядом со мной.