Сэр Ричард Поул, муж моей Мэгги, все-таки отбыл наконец в Ирландию, чтобы встретиться с вождями ирландских кланов и постараться убедить их заключить с нами союз против «этого мальчишки», и Мэгги теперь каждый вечер после обеда приходила ко мне и оставалась до утра. Впрочем, мы непременно оставляли еще и одну из фрейлин леди Маргарет, усадив ее так, чтобы она могла хорошо слышать, о чем мы разговариваем, и болтали всегда о разных пустяках, но мне и это служило большим утешением; главное, чтобы Мэгги была рядом. Если эти особы и докладывали миледи о каждом нашем слове — а это, разумеется, именно так и было, — что они могли сообщить ей? Что мы весь вечер говорили о детях, о том, как продолжить их образование, и о погоде, которая была слишком сырой и холодной, чтобы с удовольствием отправляться на прогулку?
Только с одной Мэгги я могла говорить без опаски. Только ей я могла тихо признаться:
— Мне кажется, моя маленькая Элизабет с каждым днем все больше слабеет, несмотря на обещания врачей.
— А те новые травы, что они посоветовали, не помогли?
— Нисколько.
— Может, ей станет лучше весной, на деревенском воздухе?
— Мэгги, я совсем не уверена, доживет ли она до весны. С твоим чудесным малышом Генри они почти ровесники, но до чего по-разному они выглядят! Элизабет похожа на маленького хрупкого эльфа, а он — такой замечательный, здоровый крепыш.
Мэгги ласково погладила меня по руке.
— Ах, моя дорогая, ты же знаешь, порой Господь забирает к себе тех детей, которых мы любим больше всего.
— Я назвала девочку в честь моей матери. Боюсь, к ней она и уйдет.
— Значит, бабушка маленькой Элизабет станет заботиться о ней в раю, если уж мы не в силах удержать ее на земле. Мы должны верить, что так и будет.
Я кивнула, благодарная ей за попытку хоть так меня утешить, но мысль о том, что я могу потерять Элизабет, гвоздем сидела у меня в мозгу. Мэгги, видно почувствовав это, взяла меня за руки и снова сказала:
— Наверняка наша малышка попадет в рай и будет там жить со своей бабушкой. Я ничуть в этом не сомневаюсь.
— Но я-то видела ее прелестной принцессой! — мечтательно возразила я. — Я представляла себе, какой красивой девушкой она станет, настоящей королевой — с горделивой осанкой, медноволосой, как отец, с такой же чудесной нежной кожей, как у моей матери, и с нашей семейной любовью к чтению. Я даже сказала леди Маргарет, что наша Элизабет вырастет красавицей и станет лучшей и величайшей представительницей рода Тюдоров.
— Может, так оно и будет? — предположила Мэгги. — Может, она еще поправится, наберется сил, ведь маленькие дети так непредсказуемы.
Я молча покачала головой; меня терзали сомнения, а ночью, около полуночи, я вдруг проснулась от света темно-желтой осенней луны, проникавшего сквозь щели в ставнях, и мысли мои тут же вновь устремились к моей больной малютке. Я встала, накинула капот, и Мэгги, спавшая вместе со мной, спросила:
— Ты заболела?
— Нет, мне просто тревожно. Я, пожалуй, проведаю Элизабет, а ты спи, спи.
— Я пойду с тобой. — И Мэгги, выскользнув из постели, набросила поверх ночной рубашки теплую шаль.
Открыв дверь, мы вместе вышли в коридор, и дремавший часовой даже вздрогнул от удивления: мы и впрямь были похожи на двух призраков — бледные, с неприбранными, заплетенными в свободную косу волосами и в ночных чепчиках.
— Ничего не случилось, — быстро успокоила его Мэгги. — Просто ее милость хочет заглянуть в детскую.
Однако часовой вместе с напарником последовал за нами, с изумлением глядя, как мы ступаем босыми ногами по холодному каменному полу. Вдруг Мэгги остановилась и спросила:
— Что это?
— Ага, значит, ты тоже услышала! Я думала, мне показалось, — тихо сказала я. — Ты слышишь, как она поет?
Мэгги покачала головой:
— Нет, никакого пения я не слышу, просто какие-то странные звуки.
Но я уже поняла, что это за «странные звуки», и чуть ли не бегом поспешила в детскую, охваченная тревогой. Оттолкнув стражу, я взлетела по каменной лестнице на верхний этаж башни, где была устроена чудесная, теплая и безопасная, детская, и стоило мне открыть дверь, как нянька рванулась мне навстречу с искаженным от ужаса лицом; она явно с трудом распрямила спину — видно, долго простояла, согнувшись над детской колыбелью.
— Ваша милость! А я как раз собиралась за вами послать!
Я подхватила Элизабет на руки. Девочка была тепленькая и казалась сонной; во всяком случае, дышала она совершенно спокойно. Но, приглядевшись, я увидела, что лицо ее заливает смертельная бледность, а веки и губы у нее синие, как васильки. Я поцеловала ее и в последний раз увидела ее легкую, мимолетную улыбку: малышка поняла, что мама рядом. Я прижала ее к груди и стояла, не шевелясь, чувствуя, как в такт дыханию приподнимается и опускается ее маленькая грудка. Потом дыхание стало стихать, и Мэгги с надеждой спросила:
— Ну что, уснула?
Я покачала головой, чувствуя, что слезы ручьем текут у меня по щекам, и прошептала:
— Нет. Она не уснула. Не уснула…
* * *
Утром я обмыла маленькое тельце нашей дочурки, переодела ее в чистую рубашечку и послала Генриху коротенькую записку, сообщая о смерти девочки. Он примчался домой так быстро, что я догадалась: известие о смерти маленькой Элизабет он получил раньше, чем мою записку. Значит, и ко мне он приставил своего шпиона, чтобы и за мной, как за всеми остальными в Англии, была постоянная слежка; шпионы и сообщили ему, что я выбежала из своей спальни среди ночи и бросилась в детскую, а потом до самого конца не выпускала умирающую дочь из объятий.
Генрих стремительно ворвался в мои покои и упал передо мной на колени. Я сидела, одетая в темно-синее платье, в кресле у камина, и он, низко опустив голову, точно слепой коснулся лбом моих колен и тихо промолвил:
— Любовь моя…
Я стиснула его руки и услышала, как мои фрейлины с шуршанием торопливо выходят из комнаты, спеша оставить нас наедине.
— Мне так жаль, что я был в отъезде, — снова заговорил Генрих, — прости меня, и пусть Господь тоже меня простит за то, что меня в такую минуту не было рядом с тобой.
— Тебя никогда не бывает рядом со мной, — тихо сказала я. — Тебя уже больше ничто не заботит, кроме «этого мальчишки».
— Я просто хочу защитить права и наследие наших детей, — попытался оправдаться он. Голову он поднял, но говорил без малейшего гнева. — Мне хотелось, чтобы наши дети, в том числе и крошка Элизабет, чувствовали себя в родной стране в полной безопасности. Ах, моя бедная дорогая девочка! Я ведь и не понимал, сколь серьезно она больна. Надо было мне раньше к тебе прислушаться. Прости меня, дорогая. Боже мой, как жаль, что я тебя не слушал! Господь не простит мне такой невнимательности к собственному ребенку!