Отлетевшая чашка катится в широкой дуге, постукивая, что‑то бормоча.
Широяма, который сидит, скрестив ноги, пытается шевельнуть руками. Они уже умерли.
— Наш орден, — Эномото хватает ртом воздух, — Богиня, ритуал жатвы душ…
Булькающий хрип срывается с губ мажордома Томине. Его челюсть дрожит.
Глаза Эномото яростно сверкают.
— Я не могу умереть!
Томине падает на доску го. Камни из обеих чаш рассыпаются.
— Старения нет… — лицо Эномото застывает, — …кожа чистая, силы не занимать…
— Учитель, мне холодно, — едва слышный голос аколита. — Мне холодно, Учитель.
— За рекой Саншо, — Широяма произносит последние слова, — вас ожидают ваши жертвы. — Язык и губы больше не подчиняются ему. «Кто‑то скажет, — тело Широямы каменеет, — что нет загробной жизни. Кто‑то скажет, что человеческие создания не более вечны, чем мыши или мухи — однодневки. Но ваши глаза, Эномото, доказывают, что ад — это не выдумка, потому что он — в них». Пол вздыбливается и становится стеной.
Эномото не успевает проклясть его, проклятье обрывается на полуслове.
«Оставь его здесь, — думает магистрат. — Оставь все здесь…»
Сердце Широямы останавливается. В ухе бьется пульс земли.
В дюйме лежит ракушечный камень для игры в го, идеальный и гладкий…
…черная бабочка садится на белый камень и раскрывает крылышки
1811 год
Утро пятницы у 3 июля 1811 г.
Торжественная процессия движется по кладбищу, ведомая двумя буддийскими священниками, черные, белые и сине — черные цвета ряс напоминают Якобу о сороках — птицах, которых он уже не видел тринадцать лет. Один священник бьет в глухой барабан, а другой стучит палочками. Следом за ними — четверо эта с гробом Маринуса. Якоб идет со своим десятилетним сыном Юаном. Переводчики первого ранга Ивасе и Гото — в нескольких шагах позади, рядом с убеленным сединой, неувядаемым доктором Маено и Оцуки Мондзуро из Академии Ширандо. Замыкают шествие четыре стражника. За надгробие и гроб Маринуса заплатили академики, и директор де Зут благодарен их помощи: три последних сезона Дэдзима зависит от займов у казны Нагасаки.
Капли тумана собираются на рыжей бороде Якоба. Другие капли сбегают по шее под его менее всего заношенным воротником и теряются в теплом поту, покрывающем тело.
Иностранцев хоронят в самом конце кладбища, у опушки леса, которым зарос крутой склон. Это место напоминает Якобу угол для похорон самоубийц, примыкающий к церкви дяди в Домбурге. «К бывшей церкви дяди», — поправляет он себя. Последнее письмо из дома пришло на Дэдзиму три года тому назад, хотя Герти написала его за два года до получения. После смерти дяди сестра вышла замуж за директора школы в Гравенполдере — небольшом городке к востоку от Домбурга, и там же она учит малышей. Французская оккупация Валхерена делает жизнь трудной, призналась Герти, большая церковь в Вире, к примеру, превращена в казармы и конюшню для наполеоновского войска, но ее муж, написала она, хороший человек, и они счастливее, чем большинство.
Кукушкина песня разносится по туманному утру.
На участке захоронения иностранцев ожидает большая группа скорбящих, половина укрывается зонтиками. Медленный ход процессии позволяет ему внимательно рассмотреть несколько надгробий из двенадцати или тринадцати десятков, установленных здесь: он — первый голландец, когда‑либо попавший в это место, — так, по крайней мере, думает Якоб, если верить записям в регистрационной книге. Имена на самых первых надгробиях заросли лишайником, но, начиная с эры Генроку — с 1690–х годов, прикидывает Якоб — надписи можно разобрать. Йонас Терпстра — скорее всего, фрисландец, умер в первый год Хоеи, в начале прошлого века, Класа Олдеварриса Бог призвал на третий год Хорияку в 1750–х, Абрахам ван Доизелар, земляк из Зеландии, умер в девятый год Аньеи за два десятилетия до прибытия «Шенандоа» в Нагасаки. Здесь же могила молодого метиса, упавшего с британского фрегата, которого Якоб назвал посмертно Джек Фартинг, и Вибо Герритсзона, умершего от «разрыва кишок» в четвертый год Киовы, девять лет тому назад: Маринус подозревал аппендицит, но сдержал свое обещание не вскрывать тело Герритсзона, чтобы узнать диагноз. Якоб помнит агрессивность Герритсзона, но его лицо уже ушло из памяти.
Доктор Маринус прибывает к месту своего последнего пристанища.
На надгробии надписи на японском и латинскими буквами: «ДОКТОР ЛУКАС МАРИНУС, ВРАЧ И БОТАНИК, УМЕР В СЕДЬМОЙ ГОД ЭПОХИ БУНКИ». Священники бормочут мантру, когда опускается гроб.
Якоб снимает шляпу из змеиной кожи и в тон языческому песнопению про себя повторяет сто сороковой псалом: «Как будто землю рассекают и дробят нас…
Семь дней тому назад Маринус не жаловался на здоровье.
— …сыплются кости наши в челюсти преисподней. Но к Тебе, Господи, очи мои…
В среду сказал, что умрет в пятницу.
— …на Тебя уповаю, не отринь души моей! [126]
Медленно растущая аневризма мозга, объяснил он, лишит его чувств.
— Да направится молитва моя, как фимиам, пред лицем Твоим…
Он выглядел совершенно спокойным — как всегда — и написал завещание.
— …воздеяния рук моих — как жертва вечерняя».
Якоб не поверил ему, но в четверг Маринус слег.
«Выходит дух его, — сказано в сто сорок пятом псалме, — и он возвращается в землю свою…
Доктор шутил, что он — уж, сбрасывающий с себя кожу.
— …в тот день исчезают все помышления его» [127] .
Он заснул после обеда в пятницу и больше не проснулся.
Священники закончили службу. Присутствующие смотрят на директора.
— Отец, — спрашивает Юан на голландском, — вы скажете несколько слов?
Старшие академики занимают центр, слева от них пятнадцать учеников доктора, прошлых лет и нынешние, справа — люди, признательные доктору за помощь, и любопытные, несколько шпионов, монахи храма и еще кто‑то, кого не разглядел Якоб.
— Прежде всего, я хочу, — говорит он на японском, — выразить искреннюю благодарность вам всем…
Ветер раскачивает деревья, и крупные капли падают на зонтики.
— …за то, что дождливый сезон не остановил вас в желании попрощаться с нашим другом…
«Я не почувствую его смерть, — думает Якоб, — пока не вернусь на Дэдзиму и не захочу рассказать ему о храме на горе Инаса, но не смогу…»