— …и коль не боишься тяжелой работы, то и тех бояться не надо. Поселенцам нужны телеги, чтоб добраться до нужного места, и дома, как только они решат осесть. Лейси дал добро, и я смогу отработать плотником дорогу в Чарльстон из Батавии. Воевать у меня желания нет, тем более если заставят воевать за британцев. Вы, что, вернетесь в Голландию к такой погоде?
— Не знаю, — Якоб думает об Анне у залитого дождем окна. — Я не знаю.
— Кофейным королем будете, точно, с плантацией в Бейтензорге, иль где еще, принцем торговым, с новыми складами вдоль Чиливунга…
— Моя ртуть не принесла столько денег, Кон Туоми.
— Так, но ради вас советник Унико Ворстенбос дернет за нужные ниточки…
Якоб залезает во вторую ванну, думая о «Расследовании».
«Унико Ворстенбос, — хочется сказать клерку, — не самый надежный покровитель».
Тепло вливается в его суставы и лишает желания рассуждать вслух.
— Что нам, де Зут, нужно, так это покурить. Я принесу парочку трубок.
Кон Туоми встает, словно могучий царь Нептун. Якоб погружается в воду, пока снаружи не остается лишь небольшой островок: губы, ноздри и глаза.
Когда возвращается Туоми, Якоб в теплом трансе, глаза закрыты. Он слушает, как плотник ополаскивается теплой водой и вновь ложится в ванну. Туоми никак не напоминает о желании закурить. Якоб бормочет: «Ни листочка табака, да?»
Сосед по бане откашливается:
— Я Огава, господин де Зут.
Якоб резко садится, вода выплескивается на пол.
— Господин Огава! Я… я думал…
— Вы так расслабились, — говорит Огава Узаемон, — я не хочу вас беспокоить.
— Ранее я встретился с вашим отцом, но… — Якоб протирает глаза, но во влажном сумраке и с его дальнозоркостью зрение лучше не становится. — Я не видел вас после тайфуна.
— Извиняюсь, не смог прийти. Многое случилось.
— Вы не смогли… исполнить мою просьбу, со словарем?
— На следующий день после тайфуна я послал слугу в резиденцию Аибагавы.
— Так, значит, вы не сами доставили книгу?
— Мой доверенный слуга отнес словарь. Он не сказал: «Посылка от голландца де Зута». Он объяснил: «Посылка из больницы на Дэдзиме». Видите ли, я не мог пойти сам. Доктор Аибагава болел. Приходить в такое время плохо… даже неприлично.
— Сожалею об этом. Он выздоровел?
— Его похороны состоялись позавчера.
— Ох! — «Теперь все ясно», — думает Якоб. — Тогда госпожа Аибагава…
Огава мнется с ответом.
— Это плохая новость. Она должна покинуть Нагасаки…
Якоб ждет и слушает, как падают капельки сконденсировавшейся из пара воды.
— …надолго, на много лет. Она не может больше вернуться на Дэдзиму. О вашем словаре, о вашем письме, о том, что она думает, у меня известий нет. Извините.
— Словарь к черту… но… куда она уезжает и зачем?
— В феод настоятеля Эномото. Человека, который купил вашу ртуть…
«Человека, который убивает змей волшебством». Настоятель возникает перед мысленным взором Якоба.
— Он хочет, чтобы она пошла в храм… — Огава запинается, — …женских монахов. Как сказать?
— Монахинь? Только не говорите мне, что госпожа Аибагава уходит в монахини.
— В монахини, да… на горе Ширануи. Туда она идет.
— Какая польза от акушерки горстке монахинь? Она сама так хочет?
— Доктор Аибагава залез в большие долги, чтобы купить телескоп и так далее, — в голосе Огавы слышится боль. — Быть ученым — это дорого. Его вдова должна теперь выплачивать эти долги. Эномото заключает контракт или сделку с вдовой. Он платит долги. Он дает госпожу Аибагаву монахиням.
— Но это же равносильно, — протестует Якоб, — продаже ее в рабство.
— Японские обычаи, — голос Огавы лишен эмоций, — отличаются от голландских…
— Что скажут друзья его отца в академии Ширандо? Будут они просто стоять и смотреть, как талантливого ученого продают, точно мула, в пожизненное услужение на какую‑то пустынную гору? Можно ли таким же образом продать монастырю сына? Эномото сам ученый, разве не так?
Они слышат, как за стеной смеются повара Гильдии.
Якоб видит другое решение.
— Но я предложил ей убежище здесь.
— Ничего нельзя сделать, — Огава встает. — Я должен сейчас идти.
— Значит… она предпочитает монашеское заточение жизни здесь, на Дэдзиме?
Огава вылезает из ванны. Его молчание полно укоризны.
Якоб осознает, каким хамом он выглядит в глазах переводчика: сам—το не рискует почти ничем, а Огава пытался помочь влюбленному иностранцу и получил в награду лишь возмущение.
— Извините меня, господин Огава, но, конечно же, если…
Наружная дверь сдвигается, и довольный свистун входит в помещение.
Тень прячется за ширмой и спрашивает на голландском:
— Кто здесь?
— Это Огава, господин Туоми.
— Добрый вечер, господин Огава. Господин де Зут, наши трубки подождут. Директор Ворстенбос желает обсудить с вами важное дело в его кабинете. Прямо сейчас. Мое нутро подсказывает, что вас ожидают хорошие новости.
— Отчего такое печальное лицо, де Зут? — отчет «Расследование злоупотреблений в торговой фактории на Дэдзиме» лежит на столе перед Унико Ворстенбосом. — По уши в любви, да?
Якоб возмущен тем, что его секрет известен даже директору.
— Шутка, де Зут! Ничего более. Туоми говорит, что я прервал ваш обряд очищения?
— Я уже заканчивал.
— Как говорится, чистота сродни набожности.
— Я не претендую на набожность, но ванна защищает от вшей, да и вечера теперь холоднее.
— Вы выглядите изможденным, де Зут. Может, я слишком уж наседал на вас с этим… — Ворстенбос барабанит пальцами по «Расследованию», — …заданием?
— Наседали или нет, господин директор, моя работа — это моя работа.
Директор согласно кивает, словно судья на слушании.
— Могу ли я надеяться, что мой отчет не разочаровал ваших ожиданий?
Ворстенбос вынимает пробку из графина с рубиновой мадейрой.
Слуги раскладывают приборы на столе в обеденном зале.
Директор наполняет свой бокал, но не предлагает ничего Якобу. «Мы старательно собрали достоверные и неопровержимые доказательства бесстыдного, неправильного управления Дэдзимой в девяностые годы, доказательства, подтверждающие правильность суровых мер, принятых в отношении бывшего директора Даниэля Сниткера…»