Якоб отмечает и «мы», и не упомянутое имя ван Клифа.
— …предполагая, что наши доказательства будут должным образом представлены губернатору ван Оверстратену. — Ворстенбос открывает створку буфета позади себя и достает еще один бокал.
— Никто не сомневается, — говорит Якоб, — что капитан Лейси доставит этот документ по назначению.
— Почему американец должен заботиться об искоренении коррупции в Компании, если ему эта коррупция приносит немалую прибыль? — Ворстенбос наполняет бокал и передает его Якобу. — Ансельм Лейси — не крестоносец, а лишь нанятый сотрудник. В Батавии он послушно доставит наше «Расследование» личному секретарю генерал-губернатора и тут же позабудет обо всем. Личный секретарь, скорее всего, положит отчет под сукно и предупредит названных в нем господ — и сообщников Сниткера, — которые начнут точить длинные ножи в ожидании нашего возвращения. Нет, свидетельства о дэдзимском кризисе, меры, предпринятые для выхода из него, и причины наказания Даниэля Сниткера должен представлять тот, кто не мыслит своего будущего вне Компании. Посему, де Зут, я… — прозвучало очень весомо — …должен вернуться в Батавию на «Шенандоа», один, чтобы довести наше дело до конца.
Напольные часы перебивают шум капель дождя и шипение лампы.
— А… — Якоб прилагает все силы, чтобы голос звучал ровно и уверенно, — …какие у вас планы относительно меня, господин директор?
— Вы — мои глаза и уши в Нагасаки до следующего торгового сезона.
«Без его защиты, — понимает Якоб, — меня сожрут живьем через неделю…»
— Поэтому я назначаю Петера Фишера новым старшим клерком.
Грохот последствий заглушает звук напольных часов.
«Без статуса, — думает Якоб, — я болонка, брошенная в медвежью клетку».
— Единственный кандидат на пост директора, — продолжает Ворстенбос, — это господин ван Клиф…
«Дэдзима так далеко-далеко, — боится Якоб, — от Батавии».
— …но как, по-вашему, звучит заместитель директора Якоб де Зут?
Утренняя поверка в последний день октября, 1799 г.
— Похоже, маленькое чудо, — Пиет Баерт смотрит на небо. — Дождь вытек…
— А я думал, хватит на сорок дней да сорок ночей, — говорит И во Ост.
— Тела сплыли по реке, — замечает Вибо Герритсзон. — Видал, как их собирали крюками с лодок.
— Господин Кобаяши? — Мельхиор ван Клиф повышает голос. — Господин Кобаяши?
Кобаяши поворачивается и смотрит на ван Клифа.
— У нас много дел до того, «Шенандоа» снимется с якоря: почему задержка?
— Наводнение снесло мосты в городе. Много опозданий сегодня.
— Тогда почему, — спрашивает Петер Фишер, — они не вышли из тюрьмы пораньше?
Но переводчик Кобаяши поворачивается к ним спиной и смотрит на Флаговую площадь. Сегодня она — место казни, и столько людей, собранных в одном месте, Якоб в Японии еще не видел. Голландцы стоят полукругом, спиной к флагштоку. Овал вычерчен на земле там, где будут обезглавлены воры, укравшие чайник. На противоположной от голландцев стороне, под навесом, возведена ступенчатая трибуна. На самом высоком, третьем уровне сидит мажордом Томине и дюжина высших чиновников из магистратуры. Средний заполнен другими почетными гостями из Нагасаки. На нижнем — все шестнадцать переводчиков разных рангов, исключая Кобаяши, он при исполнении служебных обязанностей, стоит рядом с Ворстенбосом. Огава Узаемон, с ним Якоб не виделся после встречи в бане, выглядит усталым. Три синтоистских священника в белых одеяниях и разукрашенных головных уборах проводят ритуал очищения, распевая молитвы и разбрасывая соль. Слева и справа стоят слуги, восемьдесят — девяносто переводчиков без ранга, грузчики — кули и дневные работники, довольные тем, что за счет времени, оплачиваемого Компанией, им покажут захватывающее зрелище, плюс охранники, досмотрщики, гребцы и плотники. Четыре человека в лохмотьях застыли в ожидании у тележки. Палач — самурай с ястребиными глазами, его помощник держит барабан. Доктор Маринус стоит в стороне с четырьмя семинаристами — мужчинами.
«Орито была лихорадкой, — Якоб напоминает себе. — Теперь лихорадка ушла».
— В Антверпене повешение — куда больший праздник, чем этот, — ворчит Баерт.
Капитан Лейси смотрит на флаг, размышляя о ветре и отливах.
Ворстенбос спрашивает: «Понадобятся ли нам буксиры, капитан?»
Лейси качает головой.
— Обойдемся парусами, если ветер не сменится.
Ван Клиф предупреждает:
— Капитаны буксиров все равно попытаются закинуть канаты, так что берегитесь.
— Этим пиратам придется менять много-много порезанных канатов, особенно, если…
У Сухопутных ворот толпа приходит в движение, гудит сильнее, расступается.
Преступников несут в больших веревочных сетках на шестах: четыре человека на каждого. Их приносят и вываливают в вычерченный овал, где освобождают из сеток. Младшему из этих двоих только шестнадцать или семнадцать лет; похоже, до ареста он был красавчиком. Его старший сообщник выглядит сломленным, его трясет. Из одежды на них только набедренные повязки, все остальное — короста засохшей крови, ссадин и шрамов. Несколько пальцев на руках и ногах размозжены, распухли и покрыты струпьями. Полицейский Косуги, суровый начальник сегодняшней кровавой церемонии, разворачивает свиток. Толпа затихает. Косуги зачитывает японский текст.
— Это обвинение, — сообщает Кобаяши голландцам, — и признание.
Закончив, полицейский Косуги уходит под навес, где кланяется мажордому Томине, который что‑то ему говорит. Полицейский Косуги идет к Унико Ворстенбосу, чтобы передать послание мажордома. Кобаяши быстро и коротко переводит: «Голландский директор дарует прощение?»
Четыре или пять сотен глаз смотрят на Унико Ворстенбоса.
«Проявите милосердие, — молит де Зут в этот критический момент. — Милосердие».
— Спросите воров, — Ворстенбос инструктирует Кобаяши, — они знали, как карается их преступление?
Кобаяши адресует вопрос стоящей на коленях паре.
Старший вор не может говорить. Младший отвечает с вызовом: «Хай».
— Зачем я тогда буду мешать японскому правосудию? Ответ — нет.
Кобаяши передает вердикт полицейскому Косуги, который марширует назад к мажордому Томине. Когда оглашается ответ, толпа недовольно шумит. Молодой вор говорит что‑то Ворстенбосу, и Кобаяши спрашивает:
— Хотите, чтобы я вам перевел?
— Скажите, что он говорит, — отвечает директор.
— Преступник говорит: «Пусть тебе вспоминается мое лицо всякий раз, когда ты будешь пить чай».
Ворстенбос складывает руки на груди.